Например, в тот день, когда он ступил на мостовую Арбории, впервые лишенный возможности ее видеть. На его лице была окровавленная тряпка, боль вгрызалась в мозг подобно обезумевшим хорькам, прокладывающим себе путь прямо сквозь глазницы. Оглушенный этой болью, он не сразу понял страшное. Что темнота, окружившая его, глухая как колодец в беззвездную ночь, окончательная, как забытый людьми склеп, больше никогда не уйдёт.
Теперь он принадлежит ей душой и потрохами до конца своей жизни.
Он бросился бежать, налетая на прохожих, падая, вновь вскакивая и беспрестанно крича. За спиной ему мерещился топот погони – это слуги Лаубера бежали следом, чтобы закончить начатое. Графу Женевскому требовались не только глаза Гримберта. Ему требовалась его печень и его желудок. Его уши и его гортань. Рёбра и почки. Ему требовалось всё, из чего состоял Гримберт, все до последней унции плоти…
Он бежал, не зная куда, пока не упал, окончательно выбившись из сил, исторгая из себя слизь и рвоту, как загнанная лошадь. Вокруг слышались смешки и ругательства на грубом лангобардском наречии, а он шарил вокруг себя руками, беспомощный, словно ребёнок, еще не понимающий, не смирившийся, не способный понять в полной мере, что предыдущая жизнь кончилась, отгородившись от него тяжелым театральным занавесом, и занавес этот больше никогда не распахнётся.
Дрожа от рассветного холода, Гримберт ждал одного-единственного звука. Скрипа двери. И дождался его.
В этот раз Берхард не выругался, лишь тяжело вздохнул.
- Еще одна ночь на улице – и сдохнешь, погань слепая, - бросил он хмуро, - Только вот не думаю, что ты опосля этого станешь лучше пахнуть…
- А от тебя несет вином, как от старой бочки, - ответил, лязгая зубами, Гримберт.
Если Берхард, разозлившись, треснет его кулаком в лицо, хуже не станет. По крайней мере, на какое-то время он сможет забыть про холод.
- Если почуешь, что помираешь, отползи в канаву, что ли. А то пока тебя стражники уберут, на всю улицу смрад стоять будет.
- Обидно будет, если они прихватят причитающееся тебе серебро.
- Сорок денариев? – усмешка Берхарда и сама походила на скрип несмазанной двери.
- Сорок денариев – это только задаток.
Гримберт произнес это безразличным тоном, но внутренне сжался.
Это было похоже на выстрел в условиях плохой видимости. После того, как гашетка нажата и тишину разрывает отрывистый выхлоп орудия, проходит около полу-секунды, прежде чем «Золотой Тур» бесстрастно констатирует попадание или промах. Но в темноте время тянется куда дольше, это он давно выяснил.
Что его ждет? Попадание или промах?..
- Задаток, значит? – Берхард издал отрывистый смешок, - Ну а что ж положишь наградой? Клюку твою, может? Или тряпьё?
Гримберт погладил отполированную ладонями рукоять посоха.
- Можешь взять и ее, если она так тебе ценна. Но у меня найдется кое-что, что подойдет тебе куда больше. Например, баронская корона.
Тишина.
Гримберт стал отсчитывать удары сердца, чтобы не запаниковать в этой тишине – в сочетании с бездонной темнотой она была невыносима. Один, два, три… Из сердца получился скверный метроном, оно стало чересчур частить, разгоняя по венам потеплевшую кровь.
- Баронскую что?
- Корону, - спокойно повторил Гримберт, - Это стоит немного дороже сорока серебряных монет, не так ли?
Следующий отрезок тишины длился так недолго, что Гримберт не успел испугаться.
- Что это значит?
Черт, подумал Гримберт, у этого парня в голове и верно вчерашние помои. Полный тупица.
- Я могу сделать тебя бароном.
- Это как так?
Гримберт представил, как Берхарда окунают в чан с кипящей смолой. Это немного помогло сбросить звенящее в жилах напряжение. На миг он почувствовал себя почти уверенно. Это была его стихия, пусть испачканная и искаженная. Если он что-то и умел, так это играть с людьми, находя невидимые струны их душ. Это умение нельзя потерять так же легко, как глаза.
Гримберт медленно размотал тряпку и снял ее с лица. Он ожидал услышать возглас отвращения со стороны Берхарда, но тот лишь коротко выдохнул. Что ж, следовало ожидать, что у человека, видевшего последствия Железной Ярмарки, крепкие нервы.
