В рассветных сумерках, когда туман пополз по лесистому склону, я отворил дверь, прислушался, сделал несколько шагов вдоль выкрашенного в ржаво-рыжий цвет сарая и опять прислушался: с опушки леса, который спускался к дороге, на меня глядела стайка косуль. Чтобы пройти мимо окон жилого дома, я пригнулся, рывком бросился через двор, затем прокрался вдоль стены из мореных досок и очутился у грязного подвального окошка, за которым горела старая керосиновая лампа. В ее тусклом свете я разглядел лицо и плечо старика, лежавшего на скамье, словно в изнеможении. У стены ровными рядами выстроились бутылки. Посредине стоял самогонный аппарат, тут же — колбы, реторты, змеевики, из наклонной трубки капли падали в котелок; наконец-то я понял причину странной настороженности моих хозяев.
К дороге пришлось продираться через кустарник. За мной шли косули, они отскакивали, когда я спотыкался, зато, если я оставался лежать, они, играючи, нападали на меня; на дороге косули слегка отстали, сохраняя из осторожности некоторое расстояние между нами, а у моста они и вовсе остановились, будто строго придерживались некой границы своей территории. Мне не понадобилось даже махать рукой рейсовому автобусу, он сам затормозил в нескольких шагах от меня, и среди пассажиров с усталыми, замкнутыми лицами я доехал до центра провинции, а там сел на скорый поезд до Стокгольма. Окрыленный успехом, я велел таксисту везти меня не домой, а сразу на корпункт. Там я никак не мог взять в толк, чем это я так обескуражил бедную секретаршу, и лишь когда она принесла мне кофе, сообразил, что ее, видимо, взволновало само мое появление. Я попросил ее заказать телефонный разговор с редакцией.
Неожиданно выяснилось, что каждому из завсегдатаев «оливковых» летучек что-нибудь да известно, каждый вдруг что-либо вспомнил, где-то что-то узнал, случайно наткнулся на некие обстоятельства, которые объясняли исчезновение Зобры и оправдывали самые худшие подозрения. Поэтому меня едва ли удивил старый учитель Зобры, когда при нашей встрече на конкурсе самодеятельных чтецов он припомнил, что его ученик вечно «терзался сомнениями», чем весьма невыгодно отличался от прочих учеников, ибо подвергал сомнению даже очевидные истины.
Я от души сочувствовал нашему главному редактору: ведь если Зобры, как и его предшественник, станет невозвращенцем, а такого известия мы ожидали буквально с часу на час, то всю тяжесть ответственности придется нести именно шефу. Уже по его лицу, с которым он сидел на очередной летучке, было видно, как шеф переживает. Он поручил вести летучку внешнеполитическому редактору и, казалось, безо всякого интереса отнесся к заявлению для печати, которое мы предварительно обсудили и окончательный текст которого велели подготовить мне. Решено обвинить Зобры в нелегальном вывозе валюты и в похищении редакционных материалов. Пока я записывал раздававшиеся со всех сторон подсказки моих коллег, телефонистка с коммутатора объявила, что поступил срочный телефонный разговор из Стокгольма.
На сей раз шеф не взял трубку сам, а попросил сделать это внешнеполитического редактора. Каждый из нас подумал, что вот сейчас секретарша из стокгольмского корпункта огласит давно ожидаемую страшную весть. И вдруг послышался голос Зобры. Как весело рассказывал он о своей аварии! С каким юмором описал дни, которые провалялся на глухом хуторе, где обитали самогонщики! Он даже не замедлил предложить для рубрики «Пестрая смесь» корреспонденцию под названием «По вине косули». Лиц наших он, разумеется, не видел — а мы сидели окаменев и хранили ледяное молчание, — однако Зобры все же догадался извиниться за запоздалый звонок, после чего попросил дальнейших инструкций.
Неожиданно трубку потребовал главный редактор; с закрытыми глазами, на одном дыхании он приказал Зобры немедленно вернуться в редакцию и добавил в напряженную тишину:
— Потрудитесь сообщить телеграммой время прибытия.
Потом шеф бросил трубку и, не прощаясь, стремительно покинул конференц-зал, а мы остались сидеть, остолбенев от удивления.
Через десяток минут я все узнаю: ведь я телеграфировал им время приезда, значит, меня кто-то встретит — хорошо бы Барато, хорошо бы именно он, потому что с ним можно говорить откровенно и обо всем, а я и хочу узнать все.
