Это было оценено.
Общество взглянуло на меня с величайшим сочувствием:
— Он младотурок!
В тот же вечер на террасе поднялся вопрос о религии.
— Как человек просвещённый, согласитесь, однако, что Магомет… конечно, он был великий пророк… но вряд ли он был особенно нравственный человек.
— Ах, это многожёнство! — взвизгнула одна из дам.
Я чувствовал себя немножко виноватым перед Магометом за котлеты и решился защищать его изо всех сил.
— Ничуть! — воскликнул я с горячностью, которой от себя даже не ожидал. — Ничуть! Вся разница Магомета от других великих реформаторов заключается в том, что другие реформаторы писали законы для ангелов, а Магомет для людей. Они хотели создать ангелов на земле. Магомет хотел создать только порядочных людей. Они отвергали человеческую природу. Магомет давал ей приличный вид. Единожёнство, должно быть, не в человеческой природе. Всякий мужчина многоженец. Кто знал в жизни только одну женщину? Очевидно, мы не можем довольствоваться одной женщиной, как не можем довольствоваться одним каким-нибудь блюдом. Природа, разнообразная всегда и во всём, и тут требует своего любимого — разнообразия. Магомет только благословил то, что раньше него было узаконено самой природой. Он сказал: «Тебе нужно много женщин, бери столько, сколько тебе нужно, только не делай гадостей». Мы, турки, знаем, мы даже очень знаем, что такое семья, — но мы не знаем, что такое разврат. Что делает европеец, когда ему нравится посторонняя женщина? Он разрушает из-за этого свою семью. Это величайшее несчастие для его семьи! А у нас, когда магометанину нравится посторонняя женщина, он женится на ней, он увеличивает только, усиливает, умножает свою семью. Это превосходно для его семьи! У вас из-за того, что мужчине нравится женщина, разрушается семья, у нас она растёт и укрепляется.
И среди споров, которые вызвала эта тирада, молоденькая женщина, обругавшая за первым обедом султана, шепнула мне с горящими глазами, проходя мимо меня в тёмный сад:
— Я люблю… Магомета!..
Чёрт побери, должно быть, это не ускользнуло от внимания молодого поручика, который уж и так давно смотрел на меня зверем.
Среди шума голосов раздался его дребезжавший, звонкий тенорок:
— Однако, эта религия многожёнства кончает тем, что превращает всех людей в женщин.
Все взглянули на него с недоумением. Раздалось:
— Тссс…
Но поручик закусил удила:
— Говорят, что турки мужественны. Быть может! Однако, это не мешает, чтоб их били в каждой войне. И в очень непродолжительном времени эта мужественная нация будет окончательно изгнана из Европы.
Я побледнел. На этот раз я, действительно, чувствовал, что побледнел.
— Вы так думаете?
— Так думает история! — отвечал поручик, пощипывая усики, которые только ещё пробивались.
Все с ужасом глядели на меня. Что я сделаю? Разорву его на месте? Перебью всех? Начну ругаться?
Но я решил поддержать — чёрт возьми! — достоинство турок.
— Поручик, мы кончим наш спор завтра утром! — сказал я, учтиво, но холодно кланяясь, и вышел в тёмный сад.
Наутро мы дрались.
Будь я проклят, если мне хотелось драться!
Я бы с удовольствием бросил пистолет и крикнул:
— Довольно этой комедии!
Но меня останавливала мысль:
— Что скажут о турках!
Так я привык уже дорожить честью Турции.
И я подставлял свою грудь за честь «отечества».
В ту минуту, когда поручик поднимал пистолет, я думал:
«Покажем, как умирают османлисы!»
Оба промахнулись.
А мне, кроме того, пришлось ещё и удирать из курорта.
Обо мне с почтением и восторгом говорил весь город:
— Какой патриот! Жизнь готов положить за родину!
Дело проникло в газеты, мог явиться с визитом турецкий консул…
Я с удовольствием, словом, сел в купе, заваленное букетами цветов, и с наслаждением, когда тронулся поезд, выкинул в окно малиновую феску.
Но какая странность…
Вы знаете, я долго ещё не мог отвыкнуть! Беря газету, я прежде всего искал:
— Что пишут о Турции?
Часто ловил себя на мысли:
— Мы, турки…
Один раз страшно удивил жену, машинально сделав намаз перед тем, как лечь в постель.
И ещё на днях ужасно обиделся, когда при мне обругали Турцию.
Так медленно выдыхается из меня турецкий патриотизм.
