У нас оно, разумеется, благое. Если твой ближний живет как трава, и не просто как трава, а как сорная трава, то что тогда? Если человек не справляется с собой и опускается все ниже и ниже, если ничто уже не останавливает его — ни упреки, ни угрозы, ни усовещевание, — то что делать?
Кодировали его? Кодировали.
С работы выгоняли? Выгоняли.
В милицию приводили? Приводили.
В вытрезвитель забирали? Забирали.
Били? И это тоже.
А что мать? Свечки ставила? Ставила.
Молилась? Молилась.
Ругала? Да сколько раз!
И что толку?
Ничего не действует. Вроде одумается, возьмет себя в руки, на работу устроится — все вроде путем, самое время вздохнуть с облегчением, как вдруг раз… И снова по-прежнему: друзья-приятели, пьянство, загулы, непонятные женщины, увольнения, снова диван, бутылки, грусть-печаль…
Сколько раз мать ему: слабак, при такой жизни скоро совсем здоровья лишишься, тюрьма по тебе плачет… Однажды не выдержала и говорит: я даже молиться за тебя не могу.
Он тогда расплакался, как маленький мальчик. Трет глаза руками, а слезы так и льются по щекам, так и льются…
Какой бы человек ни был, нельзя на нем крест ставить.
Поэтому мы и должны писать, сесть рядом, взять по листку бумаги и четкими, понятными буквами, лучше печатными, рассказать о нем самое лучшее.
Ну, например, что он очень доверчив. Точно малый ребенок: что ни скажешь, всему верит. Разве так можно? Сколько раз его обманывали — не счесть. Брали на работу, а потом увольняли, не заплатив ни копейки или гораздо меньше, чем обещали. Деньги одалживали и не возвращали. Между тем он эти деньги не у кого-нибудь брал, а у нее, у матери. На черный день сбереженное. Как-то решила наконец сделать ремонт в комнате, обновить хоть чуть-чуть, обои купила красивые, качественные и в то же время недорогие, долго такие искала, нашла, положила рулоны под кровать, и вдруг — нет их. Где обои? Оказывается, отдал приятелю, который тоже собирался делать ремонт. Ничтоже сумняшеся взял и отдал. Только потому, что приятелю приглянулись. Она, конечно, ему высказала все, что думала, и потом месяц не разговаривала. А он ведь, если вдуматься, из добрых побуждений…
Только не задавать вопросы, а писать утвердительно, с искренней убежденностью: он хороший! А что делает глупости и губит себя зельем, об этом не надо. Он и к дочери своей с любовью, хотя семья распалась уже через год. Конечно, какая женщина выдержит пьющего и все проматывающего мужа? Жена тоже понимала, что он хороший. Только, как это получше сказать, ну вроде юродивый.
Конечно, жалко, что расстались, особенно из-за ребенка, только что же ей, нянькой ему быть, сестрой милосердия? Не каждая на это согласится. Она сыну сколько раз внушала: хоть бы ребенка пожалел, постеснялся, не показывался в таком виде. Он и перестал показываться — в субботу или воскресенье заскочит на час-другой, и все, до свидания. Взрослый мужик, а так и ютится при матери. У него диван в их однокомнатной квартире, за шкафом, которым выгородили ему отдельный закуток, так он этот диван аж продавил, целыми днями тупит на нем, книжонки всякие бессмысленные почитывает, в телевизор глазеет. Или музыку через наушники слушает, какие-нибудь шансоны полублатные.
Вот книжки! Что-то ведь это означает? Выходит, не совсем пустой, есть в нем, однако. Печатное слово, даже и легковесное, вроде всех этих детективов в ярких бумажных обложках, тех самых, какими все лотки завалены, а все равно ведь как-то поддерживает, хоть и немного, но дает душе. Про книжки обязательно написать, это ведь возможность и другого чтения. Правда, не получается у него. Новый Завет возле его дивана лежит (мать же и положила), можно сказать, у изголовья, только он его не читает. Возьмет в руки, подержит и отложит.
Что еще? Если за что-то берется, то старается сделать хорошо. Вот только заставить его трудно. Даже если видит, что мать тащит ведро с водой, с любимого дивана не встанет — взглянет исподлобья или скажет что-нибудь эдакое, вроде: «чего надрываешься?» — и все. Может, и принес бы, но только жди, когда соизволит. Проще самой сделать.
Сказала ему однажды после очередного загула и прожженного сигаретой ковра (еще не хватало дом спалить!): «Все, отказываюсь тебя кормить, хочешь есть — иди работать, хватит иждивенцем на шее у матери сидеть. Нет больше сил терпеть».
