— Тять…
— Не то говорю? Ну ладно, ладно… Вы же ученые, я забыл. А хозяйство у меня!.. Вон Минька знает…
Потом Кондрат и Минька пошли на выставку — ВДНХ.
Минька вспомнил свой экзамен, и ему стало вдвойне хорошо.
— Вот ты, например, человек, — заговорил он, слегка пошатываясь. — И мне сказали, что тебя надо сыграть. Но ведь ты — это же не я, верно? Понимаешь?
— Понимаю. — Кондрат шел ровно, не шатался. — Тут дурак поймет.
— Значит, я должен тебя изучить: характер твой, повадки, походку… Все выходки твои, как у нас говорят.
— А то ты не знаешь?
— Я к примеру говорю.
— Ну-ка, попробуй мою походку, — заинтересовался Кондрат.
— Господи! — воскликнул Минька. — Это ж пустяк! — Он вышел вперед и пошел, как отец, — засунув руки в карманы брюк, чуть раскачиваясь, неторопливо, крепко чувствуя под ногой землю.
Кондрат оглушительно захохотал.
— Похоже! — заорал он.
Прохожие оглянулись на них.
— Похоже ведь! — обратился к ним Кондрат, показывая на Миньку. — Меня показывает — как я хожу.
Миньке стало неудобно.
— Молодец, — серьезно похвалил Кондрат. — Учись — дело будет.
— Да это что!.. Это не главное. — Минька был счастлив. — Главное: донести твой характер, душу… А это, что я сейчас делал, — это обезьянничанье. За это нас долбают.
— Пошто долбают?
— Потому что это не искусство. Искусство в том, чтобы… Вот я тебя играю, так?
— Ну.
— И надо, чтобы в том человеке, который в конце концов получится, были и я и ты. Понял? Тогда я — художник…
— Счас пойдем глянем одного жеребца, — заговорил вдруг Кондрат серьезно. — Жеребец на выставке стоит образцовый!.. — Он зло сплюнул, покачал головой. — Буяна помнишь?
— Помню.
— Приезжала нынче комиссия смотреть — я его хотел на выставку. Забраковали, паразиты! А сегодня прихожу на ВДНХ, смотрю: стоит образцовый жеребец… Мне даже нехорошо сделалось. Какой же это образцовый жеребец, мать бы их в душеньку! Это ж кролик против моего Буяна. Я б его кулаком с одного раза на коленки уронил, такого образцового.
Минька представил Буяна, гордого вороного жеребца, и как-то тревожно, тихонько, сладко заныло сердце. Увидел он, как далеко-далеко, в степи, растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий красавец конь. А заря на западе — вполнеба, как догорающий соломенный пожар, и чертят ее — кругами, кругами — черные стремительные тени, и не слышно топота коней — тихо.
— Буяна помню, как же, — негромко сказал Минька. — Хороший конь.
Кондрат долго молчал. Сощурил синие глаза и смотрел вперед нехорошо — зло.
— Я его последнее время сам выхаживал, — заговорил он. — Фикус ему в конюшню поставил — у него там, как у невесты в горнице стало. Как дите родное, изучил его. Заржет черт-те где, а я уж слышу. Забраковали!.. — Кондрат замолчал. Ему было горько.
Минька тоже молчал. Расхотелось говорить об искусстве, не думалось о славной, нарядной судьбе артиста… Охота стало домой. Захотелось хлебнуть грудью степного полынного ветра… Притихнуть бы на теплом косогоре и задуматься. А в глазах опять встала картина: несется в степи вольный табун лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, летит Буян. Но удивительно тихо в степи.
— Да… — сказал он.
— Со всего края приезжали смотреть…
— Да ладно, чего уж теперь.
Образцовый жеребец стоял в образцовой конюшне, за невысокой оградкой. Косил на людей большим нежно-фиолетовым глазом, настороженно вскидывал маленькую голову, стриг ухом.
Остановились около него.
— Этот?
— Но. — Кондрат смотрел на жеребца, как на недоброго человека, ехидные повадки которого хорошо изучил. — Он самый.
— Орловский.
— По блату выставили.
— Красивый.
— «Красивый», — передразнил сына Кондрат. — Ты уж… лучше походки изучай, раз не понимаешь.
— Чего ты? — обиделся Минька.
— Ты сядь на него да пробежи верст пятьдесят — тогда посмотри, что от этой красоты останется.
— Но нельзя же сказать, что он некрасивый!
— Вот за эту красоту он и попал сюда. У нас ведь все так… Конечно, полюбоваться можно, особенно кто не понимает ни шиша. А ты глянь! — Кондрат перешагнул оградку и пошел к жеребцу. Тот обеспокоился, засучил ногами. — Трр, стой! — прикрикнул Кондрат. — Гляди сюда — это грудь? Это воробьиное колено, а не грудь. Он на двадцатой версте захрипит…