— Да, я уже перестала с этим бороться. И вообще я праздная и совершенно бесполезная, никчемная женщина.
— Дженин, ничего подобного я не говорил!
— Нет, это так! — Она ухватилась за веревку и принялась раскачивать гамак. У нее были сильные, костистые пальцы с длинными ногтями, поблескивавшими ярким лаком. Как и всегда, выглядела она безупречно — сказывался результат проводимых за маленьким туалетным столиком в спальне долгих часов тщательного туалета. Эту деталь меблировки он соорудил специально для нее.
— Это ты должен был сказать мне еще несколько лет назад, — проговорила она с легким оттенком упрека в голосе. — Родерик утверждает, что женщина вообще не обязана приносить какую-то практическую пользу. По крайней мере такая женщина, как я. Он говорит, что главное предназначение женщины — служить украшением, неким декоративным убранством.
— Это он так сказал? — Лоренса отнюдь не позабавила подобная новость. — И что еще говорит твой Родерик? — Ему хотелось понять сущность той новой роли, которую сейчас играла жена.
— О, постоянно рассказывает что-нибудь о себе самом — я тебе уже говорила. О своих дуэлях и любовных похождениях. Я как-то даже высказала ему упрек, дескать, все эти амурные забавы нужны ему лишь для того, чтобы удовлетворять собственную прихоть и находить предлог, чтобы разделаться с мужьями своих любовниц. Этого он отрицать не стал.
— А на чем он дрался — на саблях или пистолетах? — спросил Лоренс, украдкой всматриваясь в ее лицо.
Она заколебалась.
— Об этом он выражался весьма туманно и точно никогда не называл вид оружия. А однажды, когда я вскользь заметила ему, что во всей истории с «дуэлями» он, похоже, не всегда вел себя по-джентльменски, он сильно рассердился и вообще несколько дней не разговаривал со мной. Потом, правда, перестал дуться и сказал, что великолепно дрался на пистолетах и в одиночку расправился с шестерыми, пока его самого не убили в битве при Йорктауне. Ему было всего двадцать семь лет, но иногда он кажется еще моложе — гораздо моложе тебя, дорогой.
— С шестерыми? И все были мужья? — сухо переспросил Лоренс. Для Дженин это была привычная, хорошо знакомая тема, разве что новый ее поворот. Ей никогда не были интересны ни чужие мужья, ни собственное положение жены: гораздо больше ее привлекало состояние романтического, нескончаемого любовного напряжения.
— Трое или четверо из них, — беззаботно произнесла она. — Но когда я спросила его, что потом случилось с дамами — ведь каждая из них после случившегося могла выйти за него замуж, — он предпочел сменить тему и принялся расточать комплименты по поводу моих бровей, прелести ресниц и молоть прочую чушь.
— Но почему? У тебя действительно прелестные брови и ресницы, — проговорил Лоренс. — Мне кажется, он просто влюбился в тебя.
— О, безумно. Без конца продумывает варианты, как бы вызвать тебя на дуэль. Ему невыносима сама мысль о том, что он не может бросить тебе в лицо перчатку.
— Но он мог бы бросить стакан, — предположил Лоренс.
— А что, неплохой вариант, — проговорила она, словно сама не ожидала с его стороны подобного остроумного решения. — Знаешь, дорогой, я предложу ему так и сделать. А ты не хочешь взглянуть, как он выглядит?
— Взглянуть, как он выглядит? — Он удивленно уставился на жену.
Дженин взяла его за руку и повела в гостиную. На мольберте у окна располагался холст, который она ни разу ему не показывала. Сейчас же, когда Дженин сняла покрывало и с улыбкой непослушного ребенка на лице повернула картину к нему, он наконец все понял.
На картине были изображены голова и плечи молодого человека с длинными белокурыми волосами, локоны которых прикрывали уши и ниспадали на широкий воротник. Узкое аристократическое лицо, изогнутые в легкой полуулыбке губы — все это вполне могло бы показаться вполне приятным, если бы не его глаза.
Глаза были темно-синими, почти черными. Казалось, они ловили, удерживали на себе взгляд Лоренса, словно отдавая ему какой-то безмолвный приказ. Эти нарисованные глаза несли в себе мрачную, темную глубину, и когда он поближе заглянул в них, то понял, что Дженин изобразила на холсте отнюдь не улыбающегося человека.
