— Ата, потерпите немного, мы этого так не оставим, — успокаивал старика председатель колхоза. — Раз вам доверено ружье — может ведь оно когда-нибудь выстрелить!
Но Сулейман-ата в горе своем не слышал ободряющих слов. Да и что сказал бы он в ответ, если б услышал, — разве лишь то, что человек ведь действительно дороже имущества и за кражи не убивают. Надо терпеть — три года. Он слушал выступления на суде и почти все понял. Не понял одного: оказывается, есть четыре вида сторожей, и сторожа первых трех видов имеют право стрелять, а четвертого — нет, могут только пугать ружьем, и сам Сулейман относился именно к этому, пугающе-нестреляющему отряду сторожей. Этого он не понимал. Именно это пытались объяснить ему тюремные старожилы Франт-Туляган и Сашко, и тоже без пользы.
— Вы, ата, сами опять же виноваты, — говорил Туляган, он же Франт, старому Сулейману, — потому и сидите здесь с нами… Ну, подумаешь, взял бы он несколько шин — ведь не из вашего дома тащит! Да и сам воришка ваш — идиотом круглым смотрится! Попал бы к нам в руки, мы б из него человека сделали. Ему вот что надо было: тихонечко подойти к вам, забрать ружье и спокойно делать свои дела, а потом, на прощанье, перебросил бы он вам ружьишко через заборчик. Так-то, дело говорю!
— Неуч он! — поддержал дружка Сашко и со свистом сплюнул. — Сам виноват. Сделал бы все чисто — и сам наслаждался бы жизнью, и вы бы спали спокойно. Так что правое ваше дело — и не терзайте себе души из-за дурака этого… Вот посмотрите — отменят ваш приговор, вспомните тогда мои слова. Верьте нам… Подождать, однако ж, конечно, придется…
Сулейман-ата ждал. Но на глаза то и дело наворачивались слезы старческой немощи.
Так прошел месяц, начался второй. Чуть ли не весь кишлак перебывал в гостях у старого Сулеймана, и, конечно, чаще других — Халпаранг-ата и Хакимбек-ата. Ходили к нему два друга, ходили и вдруг перестали, исчезли, будто нет их. Сначала Сулейман обижался, потом забеспокоился и спросил свою старуху, как они, здоровы ли.
— Здоровы, что твои кони, — ответила старуха сердито: она тоже в обиде была на друзей, забывших мужа. — Что им сделается, конечно здоровы! Работу, что ли, себе в городе нашли — каждый божий день ездить повадились. А вам только о них и думать — больше дела нет, да?
— Ничего, я так просто спросил, — отмахнулся Сулейман, но на сердце почувствовал горечь.
— Председатель вам привет передает, говорит, подаст заявление куда-то высоко, чтобы вас освободили… Мирвасик тоже ездил в город хлопотать…
— Э-э, не говори мне об этом шалопае, — рассердился старик, — из-за него все так получилось, не мог кого помоложе найти!..
За месяц с лишним никаких перемен к лучшему в жизни Сулеймана-ата не произошло. Он поднимался раньше всех и кипятил чай, а потом еще убирал приемную.
Ему уже стало казаться, что время остановилось и он всегда кипятил чай и убирал приемную. Но однажды, когда чай уже вскипел и он размышлял, чем бы заняться еще, его вызвал начальник:
— Ата, пришла бумага по вашему делу, поздравляю — вы свободны!
Сулейман смотрел растерянно и молчал.
— Да-да, ата, вы свободны!
— Ия могу идти?
Он побежал в барак, но ничего не взял из своих вещей, захватил только чапан — тот, что подарил службу председатель, и поспешил к проходной. Там он замедлил шаг, чтобы отругать постового — как сторож сторожа, ибо постовой мирно посапывал, опершись о свою винтовку.
— Эй, засоня, гляди в оба, грохнет еще твоя игрушка, шалопай!
Когда Сулейман-ата вышел на дорогу, он увидел двоих под сенью тала, и стариковские близкие слезы навернулись на глаза.
— Хакимбек, Халпаранг!
— А ты небось думал, мы умерли, да? — съязвил Хакимбек.
— Что это ты раскричался, дорогой, как ты с таким голосом домой вернешься, лошади пугаться начнут, еще глаз тебе повредят! — помянул старое Халпаранг.
— Что ж это вы забыли меня совсем, а? — не утерпел, пожаловался Сулейман.
Хакимбек пустился было в долгий рассказ о том, как ходили они по разным инстанциям, как вместе с председателем добивались его, Сулеймана, скорого освобождения, но Халпаранг-ата толкнул его локтем в бок и прервал:
