И в Ивановом сердце сорвалась с веревочки радость и выплыла наружу слезами.
Наташа ушла, и Иван пошел.
На деревне — тишина. Из сердца Ивана повыползли тихие комарики — и точат, и жгут тело, и сна не дают.
* * *
Шли дни, как пряжу баба наматывала. Живешь, как на печке сидишь, и поглядываешь на бабу — длинен день, когда душа велика. Бесконечна жизнь, когда скорбь, как сор по просу, по душе разрастается.
Простоволосые ходили мужики. Чадом пошла по деревне некая болезнь. Тоскуют и скорбят, как парни в мобилизацию, все мужики.
Баб кличут уважительными именами:
— Феклуша, — дескать, — Варьюшка, Афросиньюшка, Аксинь Захаровна.
Благолепное наступило время.
Тихо ласкали по деревне люди друг друга, но от этих ласк не было ни детей, ни истомы, а только радость — и жарко работалось.
Посиживал Иван с Наташей и говорил ей, что от них по деревне мор любовный пошел: завелась у Ивана в июле от Наташи как бы блоха какая, выпрыгнула прочь и заразила всех мужиков и баб.
Здесь вошь любви, но она невидима. Пускай прыгает она по всему белому свету, и будет светопреставление.
Приезжал доктор из волости, освидетельствовал самых благородных мужиков и определил:
III
Пустынножительством стала земля. Свирепело и дулось жаром солнце, будто забеременело новым огнем неимоверной силы.
А по полям только шершавый терпеливый жухляк трепыхался, да змеи в горячем песке клали длинные пропадающие следы. Змея она не похожа ни на одного зверя, она сама по себе, немая и жуткая тварь. Змея не любит ничего, кроме солнца, песка и безлюдья.
Как в печке, сгорели посевы и с ними — жизнь. Тела мужиков обтощали, — даже худощавым плоскушкам еды не хватало.
Ни тучки, ни облака, ни ветра. Один белый огонь цельный день, а по ночам медленнотекучие оглядывающиеся звезды.
Были необходимы ветры, но воздух поредел от тишины.
И вот уже в августе трое суток то наступала, то отступала и дробилась зноем тяжкая туча. Разнесло ее во все небо.
— Не к добру, — говорили старики, — из такой не вода, а камни полетят.
Вышел в поле Иван и ждал. Но в поле ничего не оказалось. Птица, зверь и всякое насекомое исчезло и утаилось.
Насела туча, темнее подземных недр. Но ни капли, ни звука из нее.
* * *
Ждал до вечера Иван — не шелохнется туча. Всю ночь не спал, все слушал, как камни вниз полетят. Ничего не было, и утром так же стояла туча.
И только в полдень ослепила небо и землю сплошная белая молния, зажгла Суржу и травы и леса окрест. Вдарил такой гром, что люди попадали и завыли, и звери прибежали из леса к избам мужиков, а змеи торцом пошли в глубь нор и выпустили сразу весь яд свой.
И полетели вслед за молнией на землю глыбы льда и крушили все живое и раздробили в куски мертвое.
Упал Иван шибче льдины в лог и ткнулся в пещеру, где рыли песок в более благопристойное время.
За ледобоем вдарил сверху тугой водяной столб, заготовляя влагу впрок.
И синее пламя молний остановилось в небе, только содрогалось, как куски рассеченной хворостиной змеи.
Пошла вода из туч — аж дышать нечем. Воет и гнетет свистящий и секущий ливень.
И за каждым громовым ударом — новым свирепеющим вихрем несется вода, и как стальным сверлам разворачивает леса и землю и почву пускает в овраги бурыми потоками…
К вечеру стих мало-помалу водяной ураган.
Стало холодно. Внизу по оврагу еще неслась вода. А по откосу, где был в пещере Иван, только топь и вывороченная, разрушенная земля.
Выбрался Иван наружу и глянул. Не было ни Суржи, ни леса, ни полей. Чернели глыбы разодранной земли, и шипела вода по низинам.
* * *
Задумался Иван:
— Град и ливень рухнули вниз, когда засияли молнии. До того туча шла мертвой.
И пошел Иван прямо к Власу Константинычу — волостному доктору, тому самому, который заразу любви обследовал.
Влас Константиныч любил книги. Жил без жены и существовал лишь для питания природы.
Влас Констатиныч любил всех суржинских. Пришел к нему Иван и говорит:
— Дождь от молнии пошел, а не от тучи.
— Как тебе сказать, — ответил доктор, — от электричества.
— А электричество самому сделать можно?
— Можно…
И доктор показал Ивану баночку на окне, из которой шла вонь.
— Дайте ее мне совсем, — попросил Иван.
