– Особенно жаль тулуп отца, – сказал я.
– Да, память – дело великое, – согласился старик и, моргая мокрыми розовыми глазами, налил нам с Сергеем Петровичем в стаканы прозрачной настойки "Смерть Бушу". – Выпьем. Ну, блядь, когда же на
Руси будет порядок?..
Мы вздохнули и выпили. И втроем побрели через сугробы напрямую к коттеджу бизнесмена – встречать милицию.
Здесь уже работали парни из РОВД. Оказалось, что воры обчистили коттедж так же основательно. Перепуганный длинноносый охранник, парень в милицейской шапке и пятнистой меховой куртке, которому было поручено охранять в новогоднюю ночь дом, диктовал, что пропало. Он, по его словам, отлучился всего на час – бегал к товарищам из охранного агентства через лесок в дальний коттедж, который принадлежит депутату областного законодательного собрания.
– Ну и начистят тебе самовар, – хмыкнул седоусый генерал, с презрением глядя на горе-охранника. – А был бы на месте – услышал бы, как нас грабят. Мы б тебя денежной премией наградили. А теперь – мотай сопли на кулак.
Тот трясся, опустив голову, и молчал.
Хозяин коттеджа со своей семьей, как выяснилось, отдыхал в эти дни на Канарских островах. Решили все-таки его покуда не беспокоить, не звонить на сотовый телефон…
– Хотя вряд ли что найдем, Иван Михайлович, – заключил молодой оперативник, записывая и наши показания. – Судя по всему, шайка храбрая. В соседнем товариществе семь дач обчистили. И главное – никто не видел ни номера машины, ни в лицо кого-нибудь из них…
3
Я словно заболел какой-то необъяснимой болезнью – совершенно не мог спать. Может быть, и задремывал ночью на одну-две минуты, но напряжение в теле, каменная судорога не покидала меня – такое бывает, когда нечаянно схватишься за оголенный электрический провод и нет сил разжать кулак…
Мне снился отец, снился его огромный тулуп, снилось мое детство. Мне снились все разноцветные пуговки этого тулупа, на которые, впрочем, он никогда не застегивался – нет на свете человека, который, застегнув его, не был бы смешон… он бы мог расхаживать внутри тулупа, как внутри колокола, и то если тулуп подвесить за гвоздь, а если не подвешивать, так он повалит слабого человека…
А ведь я НИ РАЗУ не сунулся в него, не попытался даже вдеть руки в рукава после того, как мне переслала его в Сибирь много лет назад мать. Я приволок с почты с трудом домой этот тяжеленный, обшитый материей груз, вскрыл, развернул и, с усилием приподняв, водрузил на стальную вешалку в прихожей. Но получилось, что в маленькой нашей прихожей он занимает слишком много места – куртки некуда вешать. И тогда я отвез его на дачу, оставил там в сенях, возле лестницы, ведущей на чердак. И он угрюмо провисел там семь или восемь лет…
И вот его больше нету.
Обидно было, обидно. Пусть я им не пользовался, но всегда почему-то помнил – он здесь, рядом со мной. Когда друзья наезжали в гости на дачу, я показывал – бараний тулупище из нашей деревни. Его с трудом снимали с гвоздя, как подвешенного сушиться кита, и, заглянув в его мохнатое нутро, вновь устраивали на место.
Впрочем, он же до самого полу – можно было встать внутрь его и, запахнувшись, спрятаться от всех, как делал мой отец, когда обижался.
Стоял, как школьник в углу, маленький, лысенький, толстогубый, и на ласковые увещевания моей мамы: "Ну, выйди, ну, хватит!" – не отвечал ни единым словом. Только слезы лил.
Конечно же, он был в такие минуты пьян. И конечно же, не был таким уж низеньким, щуплым, каким представляется мне сегодня. Сын бедных крестьян из Кал-Мурзы, сказать прямо – батраков, крепкий в кости, сам всю жизнь батрак: пахал, сеял на чужой земле; он добровольцем ушел на фронт, веря в светлое будущее после победы, вернулся лысым, как Ленин, и снова пахал и сеял, продолжая верить в светлое будущее лет через десять, о чем громко говорил даже сам с собой, за что его и избрали председателем колхоза. И вот руководитель, коммунист, приехав под хмелем с фермы или с полей, он стоял, вжавшись в висящий тулуп, опустив на голову башлык, как некий рыцарь из музея, запахнув тело тяжелыми мохнатыми полами.
