— Письмо? Воинское?! — взволнованно спрашивает Огоньков.
— Воинское, — улыбается почтальон.
— Может, зайдёте в дом? — говорит из-за плеча мужа Ксения Ивановна. — По случаю праздничка выпьете, закусите с нами.
— Спасибо, — строго отвечает почтальон, — но в данный момент мы на работе! Уж как-нибудь в другой раз. А то в других квартирах тоже, небось, писем ждут! Поздравляю вас с праздником, желаю успехов! До свиданья, — и он идёт вверх по лестнице.
— Ого! — произносит Фёдор Парфёнович, отрываясь, наконец, от письма. — Николай-то наш каков!
Он протягивает гостям фотографию. Со снимка глядит ефрейтор Огоньков в полной форме, строгий и подтянутый, а сзади него — развёрнутое Знамя части.
— При развёрнутом Знамени! — гордо говорит Фёдор Парфёнович, занимая своё место за столом и берясь за бокал. — Поднимаю тост за тех, кто при развёрнутом Знамени! Ведь мы, советские люди, стоим во главе всех честных людей, при развёрнутом Знамени коммунизма! И на Знамени нашем написано — СТАЛИН!
Что я в этот день пережил — вспомнить страшно. Возвращался я к себе в родную роту после госпиталя. Шестьдесят дней — минута в минуту — провёл в окружении медперсонала. По армии скучал — ни в сказке сказать, ни пером описать. Поэтому, когда я вышел из вагона на прифронтовой станции, настроение у меня было плясовое: ещё бы! Ведь теперь-то до своих рукой подать!
И вот, отправился я искать попутную машину. Время, если по часам считать, типично дневное — четыре часа без пятнадцати минут. Но я рассчитал так: зимой день куцый — у своих буду как раз в темноте, — потому что днём на наш участок всё равно не проберёшься…
Пока искал я машину, встретился с ефрейтором Рожковым. Мы хоть из одной роты, но в друзьях не числились, очень уж Рожков насмешливый малый и мне с моим дружком Катюшиным от него часто попадало. Но тут, когда я два месяца никого из однополчан не видел, мне и Митя Рожков показался близким родственником. Ну, как положено, объятия, вопросы, ответы.
— А я, — говорит Рожков, — месяц в госпитале лежал. После атаки — прямой дорожкой в медсанбат и вот до сего дня числился по нервной части. Контузия!
— Ну, Митя, — говорю я Рожкову, — раз ты всего месяц как из роты, то рассказывай новости. Я-то ведь два месяца наших не видел!
— А разве ребята вам писем не писали? — спрашивает Митя.
— Одно дело письменность, а другое — солдатский глаз, — отвечаю я. — Тем более, многие вообще писем писать не любят. Мой дружок Катюшин, например, лучше десять статей в боевой листок напишет, чем одно письмо.
И как только я эти слова произнёс, замечаю — Митя чего-то поскучнел, смутился вроде.
— В чём дело? — спрашиваю. — Похоже, брат, ты от меня что-то скрываешь! Может, с Катюшиным происшествие какое-нибудь? Да нет, мне в каждом письме от него поклоны передавали!
— Раз поклоны… то… конечно, — бормочет Рожков.
Тут уж я всерьёз взволновался.
— Ефрейтор Рожков! — говорю. — Доложите мне, что вам известно о сержанте Катюшине!
— Слушаюсь, товарищ гвардии сержант! Убит сержант Катюшин ровно месяц назад, в той самой атаке, где меня контузило!
Я от растерянности онемел, честное слово. Мысли в голове — ураганом: Катюшин погиб? Невозможно! И как же я письма получал с его приветами? Может, впрочем, друзья расстраивать не хотели? Да нет, что-то путает ефрейтор!
— Когда я на спине у санитара очнулся, — говорит Митя, — первое моё слово: «Катюшин жив? Ну, который рядом со мной в окопе лежал, усатый такой сержант?» А санитар отвечает: «Кроме тебя, никого в живых в окопе не осталось!»
И начал тут мне Рожков рассказывать подробности боя. Действительно, такое создалось положение, что в живых, вроде, остаться шансов нет.
Вот как разворачивались события. Рота шла в атаку. Когда уже и минные поля и колючка позади остались, с флангов ударили фашистские пулемёты. Пришлось залечь. На левый фланг для подавления огневой точки поползли Катюшин и Рожков. Местность бугристая, артиллеристами много раз вспаханная, так что добрались сравнительно быстро. Метрах в десяти от фашистского окопчика — большая воронка, из неё Катюшин и Рожков метнули гранаты. Пыль от взрывов ещё не осела, а сержант с ефрейтором уже были в окопчике. Попали они в небольшой такой тупичок — пулемёт лежит покорёженный, двое убитых гитлеровцев. А в другой части окопа крики. Прямо на голоса Катюшин ещё одну гранату швырнул. И сразу — два взрыва: один там, а другой тут перед тупичком. Значит, засекли фашисты наших. Гранатой этой гитлеровской Рожков и был контужен. Упал, вроде всё цело, а ни рукой, ни ногой пошевелить не может. И сознание, как бинокль, который настраивают, — то всё ясно, то туман. Но слух и зрение работают. И вот слышит Рожков, как по окопу, к тупичку, бегут фашисты. Они думали, что их граната обоих русских убила. Катюшин подобрался к углу, дал длинную очередь вдоль окопа. Один фашист сразу рухнул, а другой побежал обратно. Но второй очередью сержант его тоже уложил. После этого Катюшин бросился к Рожкову узнать, жив ли. Щупает, встряхивает. Вдруг шорох какой-то сзади. Оборачивается Катюшин — а на выходе из тупичка фашист стоит. Когда Катюшин дал очередь, тот, наверное, нарочно свалился, а теперь подполз…
