– Вот что, голуби ясные… Я, конечно, не Дрониха – гнать вас на улицу не буду. Поживите, пока с комнатой не утрясется. Но и долго тоже держать не смогу. Уж вы извините. Как-никак, дети у меня.
А утром из-за байковой занавески вышла Женя. Глянула поверх моей головы пустым светлым взглядом и проскользнула на кухню.
Так Женя поселилась у нас. Она стянула свои короткие пышные волосы платочком, больше не смеялась, и теперь из кухни чаще доносился не её голос, а матери.
– Ах, Женечка, – негромко говорила мать, – ну кто же льет в рассольник рассол?.. В рассольник надо покрошить соленых огурчиков.
– Ой! – пугалась Женя. – Что же я, дуреха, наделала! Сейчас Алексей Петрович обедать придет.
Алексей Петрович вскоре приходил, усаживался возле тумбочки и ждал, когда ему принесут миску с рассольником.
– Соль поставь, – скрипуче говорил он в женину спину. – Соль и хлеб наперед всего должны быть на столе. Сколько можно повторять?
Они прожили у нас недели две, пока Алексею Петровичу не вырешили комнату в Шлакоблочном поселке.
Странно, что я не очень переживал. А первые дни я был ошарашен, изумлен – Женя и Алексей Петрович никак не соединялись в моем сознании. А когда изумление стало проходить, я заметил, что уже не так сильно люблю Женю. Эту новую Женю, суетящуюся, озабоченную, с испуганными круглыми глазами, я не мог любить по-прежнему…
«Любовь – это разновидность пьянства, – говорил Нушич. – Только после того, как человек выпьет первые два стакана, у него появляется аппетит и жажда, и он начинает опрокидывать стакан за стаканом».
Наверное, я был предрасположен к пьянству – жажда появилась у меня уже после первого стакана. Пьяница, как известно, неразборчив – он похмеляется тем, что под руку подвернется. Так и я, недолго думая, решил влюбиться в Тамарку Дронову.
Тамарка, впрочем, была вовсе неплохой девчонкой, по крайней мере, красивой – уж это точно. У нее была круглая мордашка, большие серые глаза, аккуратный носик и две взрослые косы. И, главное, мы с ней ладили. Тамарка охотно и даже как-то почтительно принимала мои ухаживания.
Но меня смущали ее родители.
У дядьки Дронова была одна нездоровая страсть: он любил играть в карты, в «очко». Обычно, когда я к ним заходил, он лежал после ужина на кровати, задрав босые ноги на спинку ее, и скучал. При виде меня Дронов оживлялся, доставал из сундучка захватанные карты – и начиналась битва. Так как деньги у меня не водились, играли мы с ним на щелчки. Дронову не везло – он всякий раз проигрывал.
– Дядя Дронов, может, не надо? – говорил я, видя его огорчение. – Может, отыграетесь потом?
– Щелкай, щелкай, – упрямо сбычивался он. – Щелкай – я за всю жизнь в долгах не был…
– Придешь завтрева? – спрашивал Дронов. И, не сдержавшись, выдавал свою мечту: – Эх, мне б тебя, Колька, хоть разок подкараулить! Уж я тебя щелкану. Я тебя так щелкану, что в штаны наваляешь!..
Я смотрел на черные суковатые руки Дронова, и меня заранее мутило от страха. Ведь должно же было ему когда-нибудь повезти…
Толстая белотелая тетя Параша Дронова была охальницей.
Когда мы, ребятишки, устраивали на Новый год елку в чьем-нибудь доме, тетя Параша мазала лицо сажей, являлась к нам на утренник и устраивала «художественную самодеятельность».
Мине мамынька купила
К пасхе новые пажи!.. —
пела она, тяжело, по-слоновьи, приплясывая и тряся юбками, —
А ребята привязались:
Покажи да покажи!
Летом было у нее другое развлечение. Вдруг она, истомившись дома от безделья, с визгом выскакивала на полянку, где мы играли, и кричала:
– Девки, девки!.. Доржите меня – я стойку буду делать!
И с разбегу опрокидывалась на руки. А «девки» – Тамарка и Нинка должны были успеть схватить ее за взметнувшиеся ноги.
Юбки с тети Параши падали, обнажая ее мясистые прелести.
Словом, я решил спасти тихую Тамарку, да и себя тоже, от нехороших ее родителей. Не теперь, конечно, а в будущем.
Такое условие я ей поставил: как только подрастем – сбежим от отца с матерью.
Тамарка поплакала и согласилась.
А я, столкнувшийся уже с женским коварством, тут же назначил ей пробное испытание: завтра весь день пасти со мной корову.
