Иногда он не позволял себе достичь вершины, пряча под одеяло торчащую палку.
— В этом вся фишка — похоронить оргазм, — подражал он её речи. — Женщина его испытывает, мужчина — нет. И так сто раз. Даосы говорят, что тогда распускается бутон бессмертия.
— Вечно жить — вечно мучиться. А кто такие даосы?
И он снова вспоминал, сколько ей лет.
С каждым днем она хорошела, а его словно вывернули наизнанку, как полинявший, выцветший пиджак — он стал ярче и одновременно нескладнее.
«Постмодернизм сыграл в отношении реализма ту же роль, что и импрессионизм в отношении классицизма», — объяснял он по телефону дочере-студентке. «Иди ко мне, я хочу», — глухо звал, вешая трубку, и думал, что все «измы» не стоят ломаного гроша. Она капризно надувала губы, с показным удивлением запуская руку ему в трусы. «Ну, ты-ы… — растягивала она слова. — Ну, ты-ы…» А потом визжала под ним, покусывая ему плечи, царапая ногтями спину…
Рассохшаяся кровать скрипела, и была слишком мягкой, чтобы заниматься любовью. «Подсунуть бы под нее все мои книги», — злился он, проваливаясь, как в гамаке. Он ничего не писал. И ничего не читал. Зато много считал, водя по календарю красным карандашом, вычисляя задержки её месячных. «Чтобы найти сердце, нужно потерять голову», — твердил он, глядя в потолок, и думал, что они много дали друг другу: она узнала, что мужчины врут, как и женщины, а он — что множественный оргазм не выдумка.
Иногда переходили в огромное кресло, которое занимало полкомнаты, упираясь спинкой в зеркало. Её ноздри раздувались, когда она видела в трюмо, как её грубо, словно уличную девку, берут сзади, как она сосёт его «леденец». А, насытившись, засыпали, как дети, взявшись за руки. И во сне он опять видел её, и опять занимался с ней тем же. А, открывая глаза в предрассветных, сиреневых сумерках, видел, как, свернувшись калачиком, она спит, упираясь ему в живот острыми коленками, по-детски подсунув руки под щёку.
Время работает против любви, и в их гнезде всё чаще вспыхивали скандалы. Ходили по комнате, как боксёры по рингу, выцеливали больные места, с мутными, налитыми глазами держали удар. Она неизменно выходила победительницей, её было не переговорить, не перемолчать. Кончалось тем, что он собирал чемодан. Она не задерживала, наблюдая из угла за его неловкими, торопливыми движениями. Но в дверях подходила вплотную и, обжигая поцелуем, говорила с упрямой простотой: «Давай трахаться».
И опять постель топила всё.
Однако он не обманывался — она тянула одеяло на себя и, как подсолнух, поворачивалась к удовольствиям.
«Она создана для любви — жить с ней невозможно», — думал он. А однажды сболтнул:
— На одной постели далеко не уедешь.
— А на двух? — невинно усмехнулась она. — Заведи вторую — будем спать порознь.
Уставившись в стену, он молча ковырял обои и думал, что их разговоры бессмысленны.
С лица у него не сходили кровоточившие царапины, её уши всё чаще синели от оплеух. И всё же он верил, что она останется с ним навсегда и когда-нибудь закроет ему глаза медяками. Он завидовал себе, думая, что находится в шаге от рая. А был в шаге от ада. Однажды в постели она посмотрела равнодушно, в глазах больше не было страсти, и он прочитал в них свой приговор.
— Всё? — глухо прошептал он, ощущая себя пассажиром последнего автобуса, которого высадили не на той остановке.
— Всё, — ударила она, будто ножом.
Он посмотрел на неё сверху вниз и почему-то подумал, что из-под короткого одеяла её ноги торчат как у покойницы.
Уже полгода он лежит в нервном отделении — у него трясётся голова, и беспрестанно текут слёзы.
Она его не навещает.
— Представьте себе бумагу, расчерченную на миллиметры, — говорил он, нервно затягиваясь сигаретой. — В квадратном метре такой бумаги — миллион клеточек, в тысяче листов — миллиард…
Закрываясь от солнца сгибом локтя, я из вежливости слушала, не понимая, зачем все эти цифры.
— В шести таких книгах — человечество, а мы всего лишь клеточки на одной из страниц, — смяв окурок о лавочку, он швырнул его на газон: — И все грызутся…
Глаза у него грустные, как у большой собаки, а имя редкое — Ипполит. Познакомила нас подруга, поторопившись оставить вдвоём, засеменила по бульвару, и это было похоже на сводничество. Бойкое осеннее солнце пробивало сквозь густую ещё листву, слепило — чтобы взглянуть на него, мне приходилось щуриться, и я думала, что выгляжу, как монголка.
