Три года проучился Сережа в Казани и каждое лето приезжал на родину. В те годы в Уржуме было много политических ссыльных. Мы с Сережей частенько заходили к ним. Особенно большим авторитетом пользовался у Сережи ссыльный петербургский студент Мавромати. Сережа часто беседовал с Мавромати; мы вместе пели «Варшавянку», «Марсельезу» и другие революционные песни. Мавромати давал Сереже читать «Искру», нелегальные брошюры, рассказывал нам о революционном движении в Питере… В 1904 году Сергей Костриков окончил Казанскую техническую школу и возвратился в Уржум механиком. Работы не было.
— Поедем, Шурка, в Сормово, — уговаривал меня Сережа, — там сильны революционные настроения рабочих.
Я познакомил Сережу со студентом Томского университета Ваней Никоновым, уроженцем Уржума, приезжавшим сюда на каникулы. Никонов посоветовал Сереже ехать в Томск.
— Найдешь какую-нибудь работу, наши студенты помогут сдать на аттестат зрелости…
Сережа согласился и осенью 1904 года уехал в Томск. Через два года я встретил в Уржуме Никонова.
— Ну, как Сережа, где он? — спросил я.
— Вместе сидели в Томске в тюрьме. Меня выпустили, а он все еще сидит за политическое выступление, — ответил Никонов.
После этого я надолго потерял Сережу из виду.
Е. Истомина
ЮНОШЕСКИЕ ГОДЫ
С Сережей Костриковым я много раз встречалась в семье моего деда, портного-ремесленника С. А. Морозова. С сыном деда, Володей, Сережа учился в городском училище. В семье деда Сережу и Володю называли в шутку изобретателями, так как они постоянно что-то мастерили и «изобретали».
— Избу мне не сожгите! — ласково ворчал дед.
— Что ты, что ты! Никогда этого не случится, — уверяли мальчики.
Помню, что-то такое они изобрели — ящик какой-то кубический, внутри которого под известным углом были поставлены стекла, а на дне лежал лист бумаги; откуда-то сбоку падал свет (вероятно, это было связано с изучением фотографии). Если накрыться чем-нибудь и смотреть в ящик сверху, видны были очертания предметов, находящихся против бокового отверстия. Я смотрю в этот ящик, а Сережа с нетерпением ждет, что я скажу. И вдруг Сережа громко, негодующе вскрикивает. Мы всё бросаем и смотрим на него. Сережа бледнеет и дрожит.
— Он упал… ушибся… и его же бьют!.. — с трудом произносит мальчик.
Оказывается, на дворе солдатской казармы, которая расположена была наискось от дома деда, проходили гимнастические упражнения солдат. Один из них сорвался с высокой трапеции и упал. Подбежавший фельдфебель ткнул расшибшегося солдата в зубы. Всю эту сцену Сережа увидел из окна.
В этот день он уже не интересовался больше своим «изобретением» и, посидев несколько минут, молчаливый и задумчивый ушел к себе в приют.
Приют помещался совсем близко от дома: стоило по диагонали пересечь плац, где происходило учение солдат, и окажешься в приютском дворе.
Дальше помню такой случай.
Мы стоим на крыльце дома. Начало осени. Улетают птицы на юг. Вдруг в осеннем воздухе слышится журавлиный крик — далеко в небе летят журавли.
— Эх, если бы и нам с ними! — страстно говорит Сережа.
— Не лучше ли с гусями, Сергей? — лукаво спрашивает моя бойкая подруга Маня П.
Сережа добродушно смеется.
Лететь с гусями Маня предложила потому, что тогда учащихся городского училища по двум буквам на гербе фуражки и на пряжке ремня — Г. У. (городское училище) — мы, гимназистки, дразнили «гусями уржумскими»…
Старшая сестра Сергея Мироновича, Анна, училась в одном со мною классе местной гимназии. Наш дом от их дома находился на расстоянии не более квартала. Мне часто по школьным делам приходилось бывать у Костриковых. Жили они очень бедно. Вся обстановка их единственной комнаты состояла из стола, трех табуреток и деревянной кровати. Родителей у них тогда уже не было. Незатейливое хозяйство вела бабушка. Сережа почти каждый день после окончания школьных занятий, прежде чем идти к себе в приют, забегал домой (городское училище находилось за полквартала от их дома).
Придешь к ним, бывало, и бабушка примется хвалить своего внука:
— Вот ведь он у меня какой хороший — и дров мне наколол, и воды принес… Такой-то ласковый, дай бог ему здоровья!
