— Ну-ну, чего ты!
— Зачем? — с отчаянием в голосе спрашивает Данилка и всхлипывает. — Зачем?
— Ну-ну… — повторяет отец. — Я думал, ты мужик, а ты…
— Я… я… я мужик, — заикаясь, выговаривает Данилка и заливается горькими слезами.
Отец молча закидывает за спину ружье, берет клетку с подсадной, и они идут к Гнедку, который высится невдалеке горой на фоне гаснущего света зари над низким горизонтом. Гнедко призывно ржет, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.
Отец молча запрягает лошадь, а Данилка стоит горький и несчастный, маленькое сердце его переполнено жалостью к погибшей птице. Отец бросает тушку селезня в ходок — она глухо стукается, и этот тупой удар снова отзывается в сердце Данилки болью и какой-то не имеющей оправдания виной его, Данилки, перед этой свободной, гордой и прекрасной птицей, которую они обманывали то подсадной, разжиревшей и ленивой кряквой, то дурацкими чучелами, то шалашиком-скрадком и, наконец, убили в тот момент, когда птица была уверена, что взлетает в небо, в простор.
Едут молча. Данилка отодвинулся от отца и старается к нему не прикасаться. Он не любит сейчас отца, убившего селезня. Отец тоже хмур. А Гнедко охотно несет их домой, чуя теплую конюшню и овес. И впереди, на темном фоне неба, выделяется еще более темный живой холм. Конь довольно всхрапывает, но Данилка все равно знает, что Гнедко злой и своенравный жеребец. Он всегда зло прижимает уши к голове и кусает лошадей на конюшне. У Данилки в сердце возникает неприязнь к этому красавцу жеребцу, и к Зорьке, которая неслышным серым пятном скользит рядом с ходком, и к уснувшей глупой крякве, ко всем злым-недобрым на свете. Он вдруг вспоминает деда Савостия и думает, что завтра, как настанет утро, он побежит к доброму конюху и пожалуется ему на всех. А еще они поведут старого мерина в кузницу подковать, и уж тогда никому — отцу тоже — не дадут угнать старую добрую лошадь на живодерню.
В сумраке бегут навстречу темные холмы, дуга, высоко вздернутая в небо, задевает за слабо светящуюся россыпь звезд. И непонятное чувство томит Данилку, наполняет сердце горечью и жалостью, будто потерял он что-то очень дорогое и невосполнимое.
Как он уснул, Данилка не помнит, только почувствовал сквозь сон, что ходок остановился и мать с отцом перешептываются.
— Говорила тебе, не надо брать.
— Просился же, — оправдывается отец.
— Просился! Мало ли что просился. Не для детей эти ваши охотничьи убийства.
— Ну, ты тоже скажешь — убийства, — не очень уверенно сопротивляется отец. — Подрастет, все в порядке будет. Охотником станет.
Отец ошибся. Данилка не стал охотником. Данилка вырос, ходил даже на охоту, но так ни разу и не выстрелил. Выбитый глазок селезня все время глядит ему в душу. Данилка не забыл, как остановилось у него в ладонях сердце вольной, обманутой птицы.
ТАКОЙ ДЛИННЫЙ-ДЛИННЫЙ ДЕНЬ
Вот и приспела макушка красного лета — июль! Совсем потеряли покой деревенские мальчишки, потому как в поле да в лесу накрыта скатерть-самобранка, приготовлен щедрый ягодный стол. Поплыли над землей сладкие запахи. Налилась солнцем крупная земляника, сама в лукошко просится. Слаще да душистее ягоды не сыскать. Хоть и неспоро собирать ее на пологих холмах, а под солнышком, в полдень да зной и совсем не легко, но все равно клади по ягодке — наберешь кузовок. Вот-вот и черемуха доспеет, набрякнет черной сладостью, а там малина пойдет, смородина, кислица, костяника… Чем только не одарит теплая ласковая земля! Успевай ладошки подставляй.
Спозаранку — еще и роса не обсохла, и солнышко только глаза протерло да приподнялось, спросонок поглядывая на землю и прикидывая, вздремнуть или уж и за работу приниматься — мальчишки шумной ватагой уходят за околицу, в степь, на волю вольную.
Раным-рано под окошком у Данилки раздается переливчатый свист. Данилка, бросив пить молоко, выскакивает на крыльцо, а вслед мать окликает:
— Погоди, непутевый! — И сует ему в руки берестяной туесок под ягоду. — Да хлебушка возьми, проголодаешься.
Вместе с горбушкой ржаного собственной выпечки хлеба дает зеленые перья лука и яичко, сваренное вкрутую. Неохотно, но берет Данилка, знает — без еды мать не отпустит.
