Рампа давно была сожжена. Королевич закидывал назад пышные волосы с волной и проседью, и, оглаживая бархатистое полное лицо (в той жизни ему не раз говорили: какая у вас артистическая внешность), Королевич лишенный костюмов и вместо грима употреблявший теперь какое-то розовое сало, все прислонялся к печке, от которой несло блестящим кафельным холодом.
— Главное — есть нечего. Главное — играть некому. Главное — топить нечем. Главное — деваться некуда, — говорил он, а Баар, в длинных руках согревая свои ноги, слушал его.
— Куда ни ехать, всюду уже есть такие, как мы, или похожие, — сказал отец семейства.
— А ехать-то куда? Куда ехать прикажете? — заговорил державшийся на амплуа простаков, — ведь не тянуть же на узелки европейские столицы.
— Страшнее всего, что не помрем, а так, неизвестно как, просто кончимся, — прошамкал «настоящий» актер.
Баар вскочил, запрыгал, чтобы согреться.
— Говорите! Говорите! Очень это у вас хорошо выходит. Из всего этого можно было бы сделать роскошную пьесу, — он обеими руками разнял табуретку и понес ее в печь. — Первый акт: случайные люди сошлись вместе, счастливая жизнь на обломках крушения, на папанинской льдине. Соединились в труппу, живут, не тужат. Даже скажем для убедительности, дети у них рождаются, кто-то в кого-то влюблен. Дни бегут, бегут, и так далее. Второй акт: происходит нечто, ну совершенно неважно, что именно, от чего они остаются одни. Ну там прозевали что-нибудь, или на роду было им написано. Катастрофа. Не все ли равно какая! Где-то мерещится им: города, большие и маленькие, полные зрителей, ходят и ходят там в театры, говорят между собой по-русски, аплодируют, беснуются… А дни все бегут. Третий акт… Да я лучше напишу все это… Ни грима, ни декораций, все — о натюрель. «Сцена изображает мансарду Королевича. Королевич у печки. Баар — в одних носках. Петр Иванович и Иван Петрович дуются в свои козыри, в отдалении Сергеев-Горский делает себе маникюр огромными ножницами».
Королевич: Это не театр. На меня будто наложили мое собственное подобие, негатив на позитив, получается реальность. Я этого играть не могу.
Баар: Вы уже играете. Кстати, нынче воскресенье. Вы помните, что это за день? Вы обязаны.
Сергеев-Горский: На плавучей доске в этот день давались представления.
Виолова: Да вы послушайте только, поймите! Играю и сама не знаю, что именно. Спрашиваю: в чем содержание? Сюжет-то какой? Говорят: это вас не касается, да мы и сами его хорошенько не знаем. Дано название, дан метраж… Нет, вы послушаете, ведь это ужасно! Как же играть?
Баар: Господа, а ведь начнется с того, что нас всех арестуют за просрочку паспортов. Надо что-то решить, что делать дальше.
Люля: Я лягу спать, Королевич, можно на вашем диване?
Петр Иванович: Вы с чего пошли только что? С бубен?
Иван Петрович: Я не обязан, батенька, такого правила нет, чтобы отвечать вам на все вопросы.
Королевич: Стойте! Прекратите это! Ведь это же гадость! Я не желаю участвовать в этой мерзости. Я сейчас Шекспира начну декламировать. Мне просто жутко от такой галиматьи.
Баар (смотрит в тетрадку): Все это вы говорите совершенно точно, по роли.
Королевич (становясь в позу):
О, мощный Цезарь, ты лежишь во прахе!
Пред славою твоих завоеваний,
Триумфов и побед склонялся мир,
И что ж ты стал теперь? Лишь горстью праха…
Прости, прости!
или мы актеры или мы все сошли с ума? Освободите меня, пожалуйста, от всего этого.
Люся: Не размахивайте так руками, Королек. Когда я размахиваю, вы на меня кричите.
Евгения Меркурьевна: Что ж, коли нет костюмов, придется значит в своем собственном играть.
Пожилая актриса (тихо): А собственное-то все в дырах.
Актриса помоложе: Мне сегодня письмо пришло из Белграда, сестра к себе зовет.
Баар: Господа, я опять призываю вас к благоразумию: довольно мы наделали глупостей. Давайте же что-нибудь решим, так дальше продолжаться не может.
Королевич: И это ваш третий акт? Да по какому праву? (срывает с окна бархатную занавеску и закутывается в нее, как в тогу):
Прости меня, кровоточащий прах,
Что ласков я и нежен с палачами.
Такого мужа мир еще не видел!
Проклятье тем, кто в прах его повергли!
