Ночью Селянин оседлал дедова Пегашку и повел производителя кремневского поселка в поводу, заводным, чтобы, не дай бог конь с тела не спал – дорога дальняя. Когда утром показались кремневские крыши, Афонька отпустил краденого коня, и тот, заржав громко и красиво, зарысил к знакомой конюшне, с обротью дедушки Федюни на породистой голове.
Афонька смотрел вслед, пока не скрыло коня облако поднятой пыли. И в сердце своем ощущал непонятное: и вроде полегчало на душе, а все же жаль добычи…
Афоня совсем было наладился переехать к деду, но тут такие дела начались, что вся округа дыбом: в июле двадцатого грянуло восстание. Кулаки перебили волостную милицию и ячейки по деревням и провели принудительную мобилизацию мужиков.
Афонька оказался в бандитском войске.
Мобилизацией руководил старый недоброжелатель, кулак Чупахин, не так давно суливший спустить на Афоньку своего пса, но Селянин все же направил стопы к Чупахину и постучался с парадного крыльца. Вышел сам Чупахин. Вполпьяна. Упер могучие руки в бока.
– Зачем пожаловал?
– Освободи от мобилизации, Михей Созонтьич! – взмолился Афонька. – Желаю податься в скиты…
– Так… – сказал Чупахин, сверля просителя глазами. – Грехи замаливать? А ну, иди во двор, сволота! Иди, иди – калитка отперта, и нечего с парадного лезть!
Афонька перешагнул через подворотню и очутился в обширном дворе. В дальнем углу буторил вилами навоз чупахинский работник. Чупахин, шедший позади, накинул на калитку щеколду и крикнул:
– Финоген! Спускай кобеля с цепи!
А сам заслонил калитку с наганом в руке и только покрикивал кобелю:
– Ату его, варнака! Рви его, сукина сына! По мясам, по мясам, собаченька!
…По улицам шлялись пьяные мятежники, бухали в воздух из бердан и дробовиков, орали песни, а Селянин брел окровавленный, с жалкими обрывками штанов, и первый раз в жизни плакал. От стыда и ненависти.
Отлежавшись, пошел к прасолу Ваське Жданову, которого бандиты назначили «начальником милиции».
– Вызволяй… – хмуро сказал Афонька.
– Вызволить не могу, – ответил Васька, обдав Селянина густой струей перегара. – А к себе в милицию – с нашим удовольствием.
Афоньке вручили бумажку с печатью упраздненного советской властью волостного старшины и дали берданку. Бумажку Афонька прочесть не смог, а попросить Жданова застеснялся.
Селянин отпраздновал назначение трехдневным беспробудным пьянством, от которого стоял такой шурум-бурум в голове, что, проснувшись на четвертый день в незнакомой комнате, Афонька изумился: как, что, почему, где? Рядом храпела и пускала слюни сорокапятилетняя женщина – местная фельдшерица, широко известная свободными взглядами на любовь.
Вошел Жданов, поздравил Селянина с законным браком – мол, вчера поп окрутил молодых – и тут же назначил Афоньку в секретную командировку: надо было выехать в соседнюю волость, разыскать, арестовать и расстрелять одного из немногих скрывшихся коммунистов.
Проезжая мимо дома, где размещался штаб мобилизации, Афонька увидел у коновязи упряжку Чупахина с известным на всю округу иноходцем Бураном. Афонька тпрукнул и огляделся: у коновязи хрумкали сено еще несколько упряжек. «Видать, совещание у Чупахина», – мелькнула мысль. Он подвернул к коновязи, втиснул свою, «казенную», упряжку между Чупахинской и еще чьей-то, соскочил с ходка и направился к дому, где два полупьяных часовых резались на крыльце в очко.
– Ты что? – спросил один из бандитов. – Не велено пускать в дом. Обождь!
Афонька присел покурить. Отсюда, с крыльца, чупахинский Буран игреней масти и Афонькин служебный игренька были неотличимы, как два окунька. А ходки… что ж, ходки как ходки: и вблизи-то не скоро разберешься.
Афонька выкурил до конца здоровущую цигарку и поднялся.
– Видать, не дождусь, когда ихня говорильня кончится.
Он спустился с крыльца, закинув за спину свою берданку, и отвязал чупахинскую упряжку. Застоявшийся Буран взял с места размашистой рысью. Афонька оглянулся: часовые по-прежнему резались в картишки.
Проехав бандитский секрет на сельской околице, Селянин резко свернул в сторону города. А когда скрылась из виду Колывань, заорал ликующе на маячивший еще собор:
