Петр Егорович уже не слушал, он дремал, увернувшись в шубу. Сквозь легкую дрему ему все еще мерещилась степь, костры…
И эти костры стягивались кругом него, подбираясь все ближе и ближе, окружая его все теснее со всех сторон. Ему становилось жарко и душно от дыма и пламени. И вдруг впереди него метнулась громадная фигура Алексея и взмахнула руками.
— Братцы, к богу, к богу! — восторженно вскрикнул он, закидывая голову с искаженным от мученической радости лицом.
— К богу!
Он ринулся в костер, прямо в пламя, а в степи прошел гул, словно стон, побежали тени маленьких темных людей, и эти люди тоже стали бросаться в костры и кричать: «к богу»!
Петра Егоровича что-то сильно ударило в голову. Он проснулся и выпрямился, освобождая лицо из воротника шубы. Кругом было темно, но когда Петр Егорович огляделся, он увидал, что они стоят внизу, в балке, у поворота на мост, а на мосту кричат и суетятся люди. Алексея на козлах не было.
— Что такое? Что случилось? — крикнул Петр Егорович.
— Держал бы вправо… вправо! — кричал чей-то голос.
— Говорят ему, лешему!..
— На мост лезет… В объезд бы… — доносились до Петра Егоровича отдельные возгласы.
— Что такое? Алексей! — крикнул он, привставая.
Алексей подбежал и опять по-обезьяньи полез на козла.
— Куда ты, дурак, пропадал? Что случилось?
— Да мужики… мужики, вишь, на мосту завязли. Лошадям было ноги поломали. Разве же этот мост для езды? — возбужденно пояснил Алексей.
Петр Егорович разоспался и был не в духе.
— Чего это их?.. целый обоз?
— Обоз. С работы ушли, от Андреева.
— Куда едут-то?
— Да так… Нанимаются. Прослышали, что на Вилков хутор рабочих берут, вот и поехали. Ох, барин, держись!
Тарантас охнул, погрузился по подножку в жидкую грязь и понесся, подскакивая, вверх по крутому откосу балки.
«Без дороги жарит, дурак!» — подумал Петр Егорович, распахиваясь и хватаясь за что попало, чтобы удержаться на месте. Мельком он увидал обоз; несколько телег в одиночку и парой, медленно ползли вдоль темной балки, и среди скрипа колес слышались голоса и пискливый крик ребенка.
— Отчего они уехали? — строго спросил он, кивая на обоз.
Алексей пустил лошадей шагом.
— От обиды, — тихо ответил он, — от обиды уехали.
Вдруг он опять обернулся лицом к Петру Егоровичу.
— А что, барин, как по-вашему, по-ученому, — заговорил он, — правда это, что всякая обида, всякая слеза к богу росой поднимается?
Барин опять уже начинал дремать.
— А не знаю, брат, — сердито ответил он, кутаясь в шубу.
Впереди небо было темно и облачно, и только справа эффектным зрелищем догорала солома, которой выжигали ток. Она одна еще освещала сбоку тарантас и задумчивую фигуру на козлах.
— Ну, пошевеливай! — приказал Петр Егорович.
Алексей заволновался, подобрал вожжи.
— Теперь до самого хутора, барин, костров не будет, в стороне оставим, — сказал он.
Петр Егорович что-то промычал. Алексей повернулся, и его испитое, длинное лицо слабо озарилось далеким отсветом.
— Ишь, курится… — мечтательно произнес он. — Люди-то с своим горем-нуждой на земле, а кровь-то их ишь… в небе! Это бог их видит и сказывает… Люди-то!
— Ты у меня будешь править… или нет? — гневно крикнул Петр Егорович.
Алексей вздрогнул; плечи его поднялись, и худощавое тело вытянулось на козлах. Лошади пошли рысью, разбирая дорогу в темноте.
— Вот они какие! люди-то! — после долгого раздумья восторженно заметил Алексей и сейчас же умолк, словно испугался собственного голоса.
А небо было темно и облачно, и только изредка, то тут, то там, занималось в нем слабое зарево, дрожало, бледнело…
Это бог видел людскую нужду, видел и сказывал.
Петр Егорович спал.
