У казначейства Мамонтов останавливался, раздумывая, не зайти ли поговорить с комиссаром. Но столько военного народа суетилось во дворе, и так внушительно стоял часовой у ворот, что он снова и снова откладывал свой визит.
В театр возвращался он как раз к чаю. Самое лучшее место у печки теперь принадлежало ему. Он, покряхтывая, грел ноги, спину, а суфлер все подливал и подливал ему чаю в жестяную кружку.
— Говорят, сильно жмут красных на фронте. Вы не слышали? — спрашивал антрепренер.
Мамонтов, — как это и подобает человеку, приближенному к власти и много знающему, — не спешил отвечать.
— Раненых привезли сегодня целый вагон, — добавлял чей-то голос из темного угла, куда не проникал свет коптилки.
— Ерунда, — веско говорил Мамонтов. — Ефим Авдеевич рассказывал мне сегодня. Мелкие неприятности...
Антрепренер сильно затягивался шипящей цыгаркой:
— Мелкие-то, мелкие, а вот как подойдут поближе да хватят снарядом в нашу хибарку, будут вам тогда мелкие... Кстати, бумажку на керосин и дрова принесли?.. Что? Опять позабыли! Который раз говорю. Завяжите, пожалуйста, узелок.
— Память скверная, — бормотал Мамонтов.
Суфлер заглядывал снизу в лицо ему:
— Они, Владимир Васильевич, теперь — политическое лицо... Им все упомнить невозможно...
— А без света, в холоде возможно сидеть? — сердился антрепренер. — Вы уж, старичок, не суйтесь, помалкивайте, вам спать пора.
Суфлер послушно ложился и сразу безмятежно засыпал. Следом за ним ложился антрепренер, и у печки, покорный старческой бессоннице, оставался один Мамонтов. Он привык за последние годы к одиночеству и разучился думать о людях; между тем грустный и сладкий дурман неясных размышлений был необходим ему: на земле неуютно, холодно жить, и можно согреться только теплом своих собственных мыслей. Он сидел сгорбившись, устремив неподвижные глаза в одну точку, весь обращенный к прошлому; иногда качал головой и грустно улыбался, переполненный жалостью к самому себе... Но вот он вспоминал о комиссаре, о пьесе, и все настроение летело к чорту... Пьеса не получается, осталось всего четыре дня, комиссар ждет, — что сказать ему?.. Мамонтов кряхтел, морщился, заранее переживая страшную встречу...
...Роковой день наступил — комиссар потребовал Мамонтова к себе. Холодея под его внимательным взглядом, Мамонтов долго разглаживал первый лист своего творения. Комиссар отодвинулся вместе со стулом в угол комнаты, в тень.
Мамонтов читал, не осмеливаясь взглянуть на комиссара. Наконец, чтение окончилось. Мамонтов сложил свои листки и замер, ожидая приговора. Минута молчания, другая. Мамонтов слышал шаги комиссара по комнате — из угла в угол, несколько раз.
— В насмешку, что ли, ты сочинил, товарищ артист?
«Конец. Пропадаю!» — в смятении подумал Мамонтов.
— Я против тебя, конечно, человек малограмотный, — продолжал комиссар, — и мне говорить с тобой трудно... Не так сочинил ты, совсем не так. Я тебе приказывал писать для поднятия боевого духа.
Мамонтов огрызнулся:
— Как умел, так и написал...
— А где слова у тебя, чтобы наш боец кидался от них на буржуя как лев? Где у тебя революционные слова? Бойцы наши из крестьян, ты мне покажи лозунги про помещиков, про землю...
Вздохнув, комиссар решительно взял со стола рукопись, подошел к накаленной чугунке.
— Сожгу?
И, не дожидаясь ответа, сунул пьесу в огонь. В трубе загудело, притихший чайник сразу ожил и задребезжал крышкой. Мамонтов сидел обмякший; он, конечно, и сам понимал, что пьеса его никуда не годится, но расправа была чересчур простой и короткой.
Комиссар налил чаю, очистил две воблы, одну положил перед Мамонтовым. Чадила семилинейная лампа; стекло было надставлено бумагой, пожелтевшей, местами осыпавшейся. Лицо комиссара было в тени; на свету лежала его рука — темная, тяжелая, грубая, похожая на железную перчатку. Он усмехнулся.
— Обидел я тебя, товарищ артист. Ничего не поделаешь — время такое, вилять не приходится. Давай, пиши другую.
Мамонтов даже привстал и подавился чаем.
— То есть как это — другую?.. Позвольте, Ефим Авдеевич.
Мысль о новых мучениях над чистым листом бумаги ужаснула его; он хотел сразу и решительно отказаться и уже начал отказываться — торопливо, с отчаянием в голосе, но комиссар так непреклонно и спокойно смотрел в лицо ему, что пришлось волей-неволей согласиться.
