Мое присутствие в комнате он даже как-то не воспринимает. В конце концов он медленно и тяжело садится около меня и тихим голосом заводит беседу. Однажды он мне сказал:
— Прошу вас, не приносите мне больше книг.
Я удивился и шепотом спросил:
— Почему?
Он покачал головой и грустно сказал: «А разве вы не знаете?» Затем он встал, открыл дверь, желая убедиться в том, что никто не подслушивает за стеной, и, возвратившись, добавил: «Я прошу не приносить мне больше книг. Я от них устал… Голова моя переполнена думами, как гранатовый плод семечками. Мои мысли кружатся у меня в голове, как танцующие чертики, и не находят выхода».
С пронизывающим печальным взглядом, с трясущимися от сильного возбуждения двумя глубокими морщинистыми складками на шее, он почти выкрикивал: «Не с кем мне здесь разговаривать!» При этом он растягивал каждое слово, как бы подчеркивая тем самым суть трагедии.
Потом он сказал: «Теперь вы понимаете, любезнейший, что мне не с кем обмениваться мыслями? Здесь — как в тюрьме, как на кладбище!.. Иногда я кулаками бью себя по голове и спрашиваю: зачем я оставил Францию, зачем? Там я был, как и здесь, одинок, но там по крайней мере все говорили со мной по-французски!»
И добавил: «Вы, конечно, понимаете, что дело не только в людях, но даже в предметах, в самой природе. Есть у меня единственный брат, он один остался от всей нашей семьи. Он живет в Аргентине, но он не пишет, как видно из опасения, что я захочу залезть к нему в карман».
Тут на него напал продолжительный кашель, перешедший затем в горестный смех, искрививший его лицо. Указав глазами на занавес, он вдруг заговорил тихим голосом.
— Этот сумасшедший — не человек. Он молчит и следит за мной. Я хорошо знаю, что говорю. Как только я выхожу во двор по надобностям, он немедленно появляется в окне и следит за мной.
Что мог я на это ответить?
Имея достаточный опыт, как вести себя со стариком, когда он бывал в таком настроении, я ограничился тем, что сказал:
— Вам, конечно, лучше знать.
Обещав зайти к нему снова на будущей неделе, я попросил дать мне почитать что-либо новое.
— Ничего нет, — сказал он, и при этом сделал величественный жест, чем окончательно рассеял мои иллюзии.
Это была правда. Кипы газет лежали, как всегда, на трех чемоданах, а журналы были сложены на буфете, похожем на один из ящиков, в которых раньше содержались кролики, только больше размером.
Для меня стало ясно, что ничего нового в его библиотеке не прибавилось.
— На нет и суда нет! — Поднявшись с места, я направился к выходу.
В тот момент, когда я взялся за ручку двери, старик потянул меня за рукав и прошептал на ухо:
— Я экономлю. — Он посмотрел на меня торжествующим взглядом.
— Экономите? — переспросил я, выразив при этом удивление.
Мой вопрос немедленно вызвал реакцию. Глаза старика забегали быстро-быстро, отражая внутренний испуг и тревогу.
Вытолкнув меня на улицу, он захлопнул дверь.
Там, на улице, он исподтишка бросал вокруг недоверчивые взгляды и, убедившись, что поблизости никого нет, заговорил:
— Я экономлю, чтобы приобрести квартиру. Здесь уже невозможно жить.
Жестом он обратил мое внимание на окрестность маабара. Местность действительно имела жалкий вид. Бывшие садовые участки заросли колючками и чертополохом, а сорная трава поднялась настолько, что почти скрыла все дорожки. Соседние бараки были уже разобраны, от них остались лишь бетонированные фундаменты, напоминающие большие могильные плиты на громадном кладбище.
— Только мы здесь остались забытыми, — сказал он с большой горечью.
— Почему же только сейчас вы начали хлопотать об этом? — спросил я его.
В глазах старика загорелся юношеский задор. Начав с шепота, он заговорил потом громче и в конце перешел почти на крик:
— Что? Заплатить столько денег, чтобы до самой смерти жить вот с этим? Такого не может быть!
И он резко качнул головой в сторону своего компаньона, очевидно, намекая на его никчемное существование.
Я перестал его понимать — хочет ли он в самом деле приобрести новое жилье или нет?
— Там я найду себе земляков, с которыми можно будет вести культурные беседы.
