Кади собралась встать, и Ханс, заметив это, тут же протянул ей руку, потому что с такой низкой скамьи ей не легко было подняться самой. Но Кади была упряма и не захотела взять его руку:
— Не обижайся, но мне нужно стараться вставать самостоятельно.
Ханс, который все-таки хотел помочь Кади, взял ее книгу и счел это достаточным предлогом, чтобы проводить симпатичную девочку до санатория. Перед оградой они попрощались, словно давно уже знали друг друга, и Кади нисколько не удивилась, когда на следующее утро Ханс пришел немного раньше обычного и сел рядом с нею на скамью, устроенную из ствола дерева.
Они говорили о множестве вещей, но ни о чем серьезном, и Кади, которой Ханс ужас как нравился, досадовала, что в разговоре с ним ни разу не коснулась такого, что выходило бы за рамки повседневной жизни.
Однажды утром они сидели на этом древесном стволе, несколько поодаль друг от друга, и разговор как-то не клеился, чего еще никогда не случалось. Наконец они оба смолкли и безмолвно глядели перед собой. Кади, совсем погрузившаяся в свои мысли, почувствовала вдруг устремленный на нее взгляд. Ханс уже некоторое время вглядывался в это личико рядом с собою, и теперь их глаза встретились. Невольно они смотрели друг на друга дольше, чем, собственно, предполагали, — пока Кади не спохватилась и не опустила глаза, уставившись в землю.
— Кади, — прозвучал его голос рядом с нею, — Кади, ты не могла бы мне сказать, что с тобой происходит?
Кади с минуту молчала и потом ответила:
— Это так трудно, ты не поймешь — решишь, что это слишком по-детски.
Девочку вдруг покинула вся ее смелость, и при этих последних словах ее голос дрогнул.
— Ты так мало мне доверяешь? Ты думаешь, у меня нет таких чувств и мыслей, которые я не стану открывать первому встречному?
— Я вовсе не хотела сказать, что не доверяю тебе, но это так трудно. Я и сама не знаю, что, собственно, тебе рассказать.
Они оба сидели, глядя в землю, с серьезными лицами. Кади видела, что огорчила Ханса; ей было очень досадно, и она вдруг сказала:
— Скажи, ты тоже часто чувствуешь себя таким одиноким, даже если неподалеку твои друзья, — внутренне одиноким, я имею в виду?
— Я думаю, что все молодые люди время от времени чувствуют себя одинокими, один больше, другой меньше. Я — тоже, и я тоже ни с кем не мог поделиться. Мальчики открываются своим товарищам далеко не так быстро, как девочки, они гораздо больше опасаются, что их не поймут и поднимут на смех.
Кади некоторое время смотрела на него, когда он умолк, а потом сказала:
— Я очень часто думала над тем, почему люди так мало доверяют друг другу, почему они скупятся на «взаправдашние» слова. Ведь иной раз нескольких фраз бывает довольно, чтоб разрешить большие трудности и недоразумения!
И снова никто из них долго не раскрывал рта. Но тут Кади словно бы внезапно решилась:
— Ханс, ты веруешь в Бога?
— Да, конечно, я верую в Бога.
— Я очень много думала о Боге в последнее время, хотя никогда не говорила об этом. Дома я еще ребенком научилась читать на ночь молитву, перед тем как ложилась спать, и делала это по привычке, точно так же, как каждый день чищу зубы. Я никогда не задумывалась о Боге — я имею в виду, что Он никогда не входил в мои мысли, потому что все, чего мне тогда хотелось, в основном могли сделать люди. Но с тех пор, как со мной произошел несчастный случай и я столько времени оставалась одна, у меня оказалось достаточно времени, чтобы как следует поразмыслить. В один из первых вечеров, когда я попала сюда, я молилась и вдруг заметила, что в своих мыслях нахожусь далеко-далеко отсюда. Я одернула себя и задумалась о более глубоком смысле произносимых мною слов. И я сделала открытие, что в простодушной, казалось бы, детской молитве кроется гораздо больше, чем я когда-либо предполагала. С тех пор, помимо обычной молитвы, я возносила молитвы и о другом — о том, что мне казалось прекрасным. Но несколько недель спустя я опять повторяла обычную свою молитву, как вдруг словно молния пронзила меня: «Почему Бог, о котором я никогда не думаю, если со мной все в порядке, должен помочь мне теперь, когда мне это понадобилось?» И этот вопрос не давал мне покоя: я понимала, что было бы только справедливо, если бы теперь Бог, в свою очередь, обо мне тоже не думал.
