Так для нее стало возможным выйти замуж, в ней созрела готовность вступить в брак и устроиться в этом состоянии, несмотря на случавшиеся вспышки бунта, несмотря на стремление расшатать его устои. Но всякий раз, когда она пыталась расшатать устои брака, ей вскоре становилось ясно, что заменить его, в сущности, нечем, у нее нет никакой идеи, и прав оказывался Франц, со своей улыбкой и сочувствием к ней, которое он потом проявлял. Она охотно принимала его снисходительность. Но не была уверена в том, что он так же охотно принял бы ее снисходительность к нему, если бы таковую заметил. Если бы, например, знал, что в глубине души она не могла поверить, будто все и должно быть так, как сложилось между ними, и прежде всего не способна была поверить, что он понимает ее тело. Их благополучный брак — то, что она так называла, — как раз и зиждился на том, что Франц ничего не понимал в ее теле. Правда, он вступил в эту чуждую для него область, исходил ее, но постарался устроиться там, где ему было удобней.
По движению девушки, которая в полусне протянула к ней руку, обхватила пальцами ее колено, поглаживала и ощупывала ее коленную чашечку, Шарлотта почувствовала: это существо знает о ней что-то такое, чего не знал никто, в том числе и она сама, ибо ей требовался намек. Она отстранилась, дрожащая, испуганная, и застыла в неподвижности, противясь новому намеку.
— Оставь меня, — нелюбезно сказала она. — Оставь это. Сейчас же.
Мара открыла глаза.
— Почему?
Да, в самом деле, почему? Почему она все время продолжала думать, была начеку и хоронила отжившее? Почему бы ей, раз дело зашло уже так далеко, не встать наконец, не поднять Мару и не пойти с ней в постель?
Мара зашептала с заговорщическим видом:
— Я хочу только проводить тебя в твою комнату, уложить в постель, увидеть, как ты засыпаешь. Потом я уйду. Мне ничего не нужно. Только увидеть, как ты засыпаешь…
— Помолчи, пожалуйста. Не разговаривай. Помолчи.
— Ты просто боишься меня, себя, его! — Опять эта интонация, от которой все шло ко дну, от которой Шарлотта шла ко дну.
И Мара торжествующе добавила:
— Как ты врешь! Какая ты трусиха!
Как будто дело было в этом! Как будто все сводилось к нарушению некоего запрета, к глупой выходке, к чрезмерному любопытству!
Нет, только когда она все оставит позади, когда все за собой сожжет, она сможет войти к самой себе. Придет ее царство, и как только оно придет, ее больше нельзя будет мерить, нельзя оценивать чужой меркой. В ее царстве утвердится новая мерка. Уже нельзя будет сказать: она такая-сякая, обаятельная-необаятельная, разумная-неразумная, верная-неверная, порядочная или бессовестная, недоступная или гулящая. Ведь она знала, что могли сказать люди, какими категориями они мыслили, кто способен был сказать то или это и почему. Она всегда ненавидела этот язык, все эти штампы, которые люди ставили на ней и которые она сама ставила на ком-то еще, — эти покушения на убийство реальности. Но в ее царстве этот язык утратит силу и будет сам себя судить. Тогда она окажется вне его досягаемости, сможет осмеять любой приговор, и уже никакого значения не будет иметь, кем ее кто-то считает. Язык мужчин, применяемый ими к женщинам, был уже достаточно плох и сомнителен, однако язык женщин был еще хуже, еще недостойней — этот язык ужасал ее с тех пор, как она увидела насквозь свою мать, потом своих сестер, подруг, жен своих приятелей, когда она обнаружила, что нет вообще ничего, ни единого понятия, ни единого наблюдения, которые соответствуют этому языку, фривольным или благочестивым изречениям, надерганным суждениям и взглядам или тоскливым причитаниям.
Шарлотта с удовольствием смотрела на женщин, они часто казались ей трогательными или радовали глаз, но разговоров с ними она избегала, насколько это было возможно. Она чувствовала себя отделенной от них, от их языка, их мук, их душ.
А вот Мару она будет учить говорить, медленно, точно, не давая привычному языку напустить туману. Она будет ее воспитывать, приучать к тому, что уже с давних пор, не найдя лучшего слова, называла лояльностью, словом, чуждым во всех смыслах. Она держалась за это чуждое слово, потому что не могла пока настаивать на самом чуждом. Любовь. Ибо это слово никто не умел перевести.
