Примерно через неделю, не более, после того как я начал писать, я натолкнулся на первое препятствие. Объяснить суть дела так, чтобы она была понятна не только неврастеникам, очень трудно. Впрочем, попытаюсь. Всю жизнь меня, словно наваждение, преследует одна мысль: страстно желать чего-нибудь или страстно кого-то любить – значит ставить себя в уязвимое положение, подвергаться риску или даже опасности потерять то, что тебе всего нужнее. Удовлетворимся этим объяснением. Такое препятствие существовало всегда, существует оно и поныне, так что возможность добиться какой-то цели, получить то, чего я жажду, неизменно сводится на нет, ибо препятствие это пребудет вечно.
Обо всем этом я когда-то написал стихотворение в прозе под названием «Чудесные дети».
«Дух зла возвел заграждения из золотой фольги и пурпурной, заграждения, имя которым «Страх» и «Ужас», а дети будут с легкостью через них перепрыгивать и всякий раз, обернувшись, разражаться буйным, неистовым смехом».
Но из-за того, что я вынужден был постоянно сражаться с этим грозным противником – страхом (а порою и ужасом), в работах моих с самого начала возникла атмосфера жестокости и истеричности.
Она есть и в первом напечатанном мною опусе – это была новелла, опубликованная не то в июльском, не то в августовском номере «Волшебных сказок» за 1928 год. В основу рассказа положен один из параграфов «Истории» Геродота, где говорится о том, как египетская царица Нитокрис созвала своих врагов на роскошный пир в подземном покое на берегу Нила, а в разгар пиршества, под каким-то предлогом покинув гостей, велела открыть потайной канал, в чертог хлынули воды реки, и царица утопила всех своих недругов, словно крыс.
Этот рассказ написан мною в шестнадцать лет, но я уже в ту пору был сложившимся писателем, ибо вступил на это поприще в четырнадцать, и если вам знакомы мои последующие работы, то не к чему объяснять, что он определил тональность всего моего дальнейшего творчества.
Вот так и получилось, что первые мои четыре пьесы (две из них шли в Сент-Луисе) были насыщены жестокостью, а то еще чем и похуже. Первая моя пьеса, поставленная профессиональным театром (предполагалось даже, что она пойдет на Бродвее), – «Битва ангелов», и уж в ней жестокости было столько, сколько вообще мыслимо показать на сцене.
За девятнадцать лет, прошедших с того времени, я создал немало пьес, но лишь в пяти из них нет и следа жестокости: это – «Стеклянный зверинец», «Ты коснулась меня», «Лето и дым», «Вытатуированная роза» и «Период приспособления» (написанная недавно во Флориде серьезная комедия, над которой я продолжаю работать).
Меня поражает, что и для критики и для публики этот огневой вал жестокости оказался приемлемым. Больше всего я, пожалуй, был удивлен тем, как была принята пьеса «Внезапно прошлым летом», в похвалами, расточавшимися по ее адресу. Когда ее поставили в одном из театров вне Бродвея, я так и ждал, что критики обмажут меня дегтем, обваляют в перьях и, привязав к жерди, выволокут прочь из нью-йоркского театра; тогда уж единственным моим прибежищем станут театры за границей, где из моих пьес могут вывести ошибочное заключение, будто я осуждаю именно американские нравы, а ведь я пишу о жестокости и насилии в Америке лишь потому, что знаю Америку лучше, чем другие страны.
В прошлом году я решил пройти курс психоанализа в надежде, что он поможет мне как писателю. Ознакомившись с моими работами и уяснив себе, о каких именно душевных ранах они свидетельствуют, врач вскоре после начала курса лечения спросил меня: «Откуда в вас столько ненависти, гнева, зависти?»
Против слова «ненависть» я решительно восстал. После долгих споров и дискуссий мы договорились считать термин «ненависть» чисто условным и пользоваться им лишь временно, покуда не подберем более точного слова. Но тут, к сожалению, мной овладело беспокойство, я начал метаться, перепрыгивать с кушетки психоаналитика на побережье Карибского моря и обратно. Думается мне, прежде чем мы с этим делом разделались, мне все-таки удалось убедить врача, что «ненависть» – слово неточное, что речь идет о совершенно другом чувстве (нам так и не удалось уточнить о каком именно) и что называется оно совсем иначе. На том мы и порешили.
