На маленького Пиетри оба смотрели с надеждой и называли его милым, дорогим сыночком. Но маленький Пиетри молчал почти до четырех лет, а потом заговорил так несуразно, что Ойнас треснул его со злости по голове.
Но это не помогло. Пиетри продолжал говорить все так же несуразно или же молчал целыми днями. Обманутый в надеждах, Ойнас терял терпение. Его кулак стал чаще прикасаться к неразумной голове приемного сына. Но маленький Пиетри оставался таким же глупым.
Только к десяти годам он стал понимать, что дом есть дом, что корова есть корова и хлеб есть хлеб.
Тогда Ойнас начал вколачивать в него понятие, что работа есть работа. Он стал брать его в поле, и в лес, и на болото.
И к стирке жены Ойнаса прибавилась еще одна заскорузлая от пота рубашка.
Ойнас начал надеяться. В речи Пиетри появились проблески разума, и в работе он показывал чортову силу.
Но однажды он упал на пол и начал дрыгать ногами, выпуская пену изо рта.
И Ойнас перестал надеяться.
Он стал бить его без всякого сожаления и без всякой причины в любое время дня и ночи: и в будни и в праздники. Он мстил ему за потерянные надежды.
И когда неожиданно у печальной супруги Ойнаса родился настоящий сын, то Пиетри перестал быть человеком, перестал быть членом семьи, перестал жить на свете. Он только работал и ел и падал на землю там, где его бросали две большие невидимые руки. Он бился на пашне, глотая в холодной борозде глинистую землю, бился среди ярких цветов и жирной травы заливных лугов, бился в болоте, зарывая горячее лицо в прохладу влажного мха. Счастливый Ойнас больше не злился на него и бил только по привычке — лениво и нехотя.
Но когда Пиетри однажды огрызнулся и хотел дать сдачи, Ойнас весь как-то подтянулся, по-новому взглянул на Пиетри и молча жестоко избил его до потери сознания.
В тусклых глазах Пиетри Ойнас увидел смерть для себя, и он, дрожа от страха, пытался отогнать эту смерть. Он знал, какая сила таится в руках у Пиетри. Он даже боялся представить, что может произойти, если эти страшные руки вдруг выйдут из повиновения и потянутся к его горлу... Нет! Его нужно бить и бить, чтобы он не думал, что на Ойнаса можно безнаказанно замахиваться. И где только уродился такой зверь? Хоть бы его в солдаты взяли! Но никто не хотел взять его в солдаты. Даже в гражданскую войну от него отказались и белые и красные.
И вот он жил и работал, как лошадь, и наводил тайный страх на Ойнаса.
...А Пиетри не знал этого и напрасно смотрел вопрошающим взглядом на разгоревшийся огонь. Разве огонь мог дать ответ на что-нибудь? Он мог только бросать мягкие отблески на черные стены и отражаться в каплях слез. Правда, он мог еще натолкнуть на воспоминания. Пиетри вспомнил, например, как в прошлую осень он после очередного припадка обнаружил себя на чужом гумне. Как он попал туда, он, конечно, не помнил. Гумно принадлежало Отти Карьямаа. В риге перед ярким огнем сидел мальчик. Он поправлял огонь и морщился от дыма. Увидев Пиетри, он вышел из риги и вопросительно с опаской взглянул на него. Пиетри смущенно улыбнулся.
— Я... я... прямо не знаю, как это я сегодня... — сказал он по-русски. — Я возил снопы и... вот заболел... я упал около нижней ляды, а зашел вот куда... не знаю — лошадь как...
— А-а, — сказал облегченно мальчик. — Ну ничего. Лошадь не уйдет. Ты присядь, отдохни. У тебя ноги дрожат.
Пиетри сел на молотильный каток, смущенно хлопая белыми ресницами. Мальчик молчал.
Он был какой-то странный, этот мальчик. Он всегда молчал. Кто знает, откуда он забрел сюда, к братьям Карьямаа. Его язык отличался от языка других русских, живших в деревнях. Может быть, поэтому он так мало говорил! Кто его знает. Но сегодня он почему-то все же разговорился.
— Это у тебя кровь? — спросил мальчик, указывая на свежую ссадину у левого уха Пиетри.
— Да... — ответил Пиетри, потрогав ссадину. — И вот тут тоже... и здесь... Это все батька, — добавил он.
— Да... плохо тебе живется.
Они помолчали немного.
— Хуже, чем работнику, — продолжал мальчик. — Работник может плюнуть и уйти.
— Да... — сказал Пиетри.
— Ты бы заключил договор и работал как нанятый...
