Меч… Она нахмурила брови. Хоть бы один из них оставил его. Хоть бы один… А она должна замирать, ловя тишину, и ощущая в груди цепкий колючий холод. Конечно, это смешно, нелепо. Всего лишь ребёнок с мечом. Это безумие — чувствовать страх хотя бы секунду. Но ведь она всё-таки женщина.
Вот боевой отчаянный клич. Мальчишеский голос сорвался на визг. Удары меча. Рокот сражения. И — тишина. Её сердце тоже перестало биться.
А затем над лесом вознёсся победоносный рёв. Рёв, от которого растрескалась земля под ногами, и вороны, хрипя, взметнулись с деревьев чёрным фейерверком.
Конь вздыбился, из-под его копыт полетели комья земли. Но он не издал ни единого звука.
— Тихо, тихо, — она обняла его нежно за шею, провела рукой по влажной горячей щеке. — Тихо, не бойся, я о тебе позабочусь.
Он замер и только смотрел на неё огромным глазом — глубоким, блестящим, как чёрный алмаз.
Она легко прижалась губами к его твёрдому лбу, затем намотала поводья на запястье. Одновременно она раздражённо сорвала свой золотой браслет, так натёрший холёную кожу.
Вот и всё. Она вновь повернулась к коню. Закат догорал, и в его мрачном багровом свете её глаза вдруг сделались красными.
— Пойдём. Пора чествовать победителя. Надеюсь, что он не ранен. Твой хозяин был не слишком умелым воином…
И она поспешила к пещере, убыстряя шаги, пока, наконец, не побежала, заливаясь смехом, как маленькая девочка.
Когда-то она была другой. Когда-то её звали иначе.
Но теперь у неё было новое имя. Имя, вобравшее в себя все вздохи и шёпоты леса.
Пасифая…
… И стекло — стекло, разбитое всмятку — трещины — искры — зигзаги — и небо, расплавленный синий кипящий пластик, течёт по лицу — выжигает глаза — горячо — небо — нет, это кровь — липкая каша из волос и крови — рыжая — больно — глаза, глаза… алые всполохи… нет…
… И рука без тела, онемевший обрубок, потная, кровавая, нажимает и нажимает, и руки тоже нет — и больно, нечем дышать — я не хочу — не поддаётся — стекло, небо, горячее, синее, душит, ненавижу…
А потом — пощёчина свежего воздуха, и чёрная грязь, на которую капает кровь. Волосы, очень мешают волосы… И камни кромсают платье и грудь… И трава — земля — ногти — зелёные — чёрные…
Изо рта течёт бурое месиво — то ли кровь, то ли слюна, то ли рвота…
И я ползу, я ползу … И я –
… И за спиной…
— Я не оглянулась…
… Прямо за спиной…
… Но я не оглянулась…
Я не оглянулась.
Утром этого дня я сидела — смиренно и неподвижно, как когда-то за школьной партой, — за столом на кухне, ухмылявшейся с каждого окна тошнотворно розовыми занавесками. А рядом со мной, на помпезно высоком деревянном креслице восседала, точно в витрине, трёхлетняя девочка.
Моя дочь.
Покорно и заученно, как дрессированный тигр, безотказно скачущий с тумбы на тумбу среди ядовито-жёлтых опилок, я отправляла ей в аккуратно распахнутый ротик манную кашу — ложку за ложкой. Она обожала манную кашу. Восхитительно, правда? Каждая мать, наверное, втайне мечтает об идеальном ребёнке, пахнущем мылом и любящем манную кашу. Так что можете мне позавидовать, если хотите. Я вообще счастливица. Просто счастливица.
Пытаясь увернуться взглядом от этих проклятых занавесок, я неотрывно смотрела на личико дочери, изучая его, как фотографию.
Голубые пуговицы глаз, абрикосовый румянец на щеках. Красавица, просто красавица.
… Когда мне было пять лет, я всюду таскала с собой огромную куклу, казавшуюся мне божественно красивой. У неё были пышные кудри лимонного цвета, руки и ноги, обтянутые мягкой резиной, и угрожающе пухлые щёки. Кукла хлопала тяжёлыми ресницами и ворковала «мама» томным контральто.
Съешь ещё ложечку — вот так, моя сладкая. Ах, хорошо, какая послушная девочка.
… Непонятно мне только одно — стоит ли жить, взрослеть, ложиться в постель с мужчиной, в муках рожать — и всё для того, чтобы сменить одну белокурую куклу с голубыми глазами и бархатной кожей на другую, точно такую же?..
… Вытирая ей тщательно рот и сметая хлебные крошки со скатерти, я в тысячный раз тупо пыталась понять: как это вышло, что я оказалась здесь — в этой душной засаленной кухне, в старом фартуке с оторванной лямкой и засохшим пятном от вишнёвого джема? И почему, во имя всего святого, я суечусь, как заведённая, вокруг лилипутской принцессы, восседающей на деревянном троне в постиранном мною батистовом платьице и со сваренной мною вкуснейшей кашей в тугом животе?
