– Здесь будет конференция? – неуверенно спросил я.
– Нет! – рявкнули на меня из кабинета.
Я закрыл дверь и решил ждать здесь, но проносившаяся мимо лаборантка успела крикнуть, что на самом деле мне нужен триста шестьдесят третий кабинет.
– Опять что-то перепутали, – объяснила она заминку.
В триста шестьдесят третьем кабинете остались только самые стойкие. Их я насчитал десять: восемь профессоров и две студентки. То ли им некуда было больше податься, то ли они перед кем-то провинились. Среди профессоров я заметил и Григорьева. Он по-прежнему рассчитывал на то, что ему нальют.
Конференция продолжилась. На закуску остались самые скучные доклады. Среди них был и мой. Про члены больше никто не говорил. Зато профессор Силантьев похоронил жанр репортажа.
– Репортаж умер, – тоном, не терпящим возражений, сказал он.
Я не стал перечить ему, что в своей газете пишу репортажи каждый день. Может, он ее не читает…
Доцент Голиков, спившийся журналист в рваных сапогах, не только рассказывал какую-то скучную историю, но и иллюстрировал собой, почему журналистику считают грязной профессией. А доцент Кириллов прочитал отрывок из газетной статьи “Прорыв блокады”. То же самое он делал и в прошлом году. Григорьев от своей речи отказался. Он озирался по сторонам и бешено вращал глазами. Было видно, что ему невтерпеж.
В конце концов настала и моя очередь. Я встал и вышел к доске. Передо мной сидели Растергаева, Григорьев и две студентки. Остальные, прочитав доклады, поспешили ретироваться.
Я завел речь об Интернете. Приводил забавные примеры из прошлого, искрил находками, даже сделал несколько сенсационных заявлений (я ожидал, что они вызовут бурную дискуссию).
– Газеты через десять лет окончательно отомрут, – сказал я, сам поразившись абсурдности своих слов. Подняв глаза, я заметил, что меня никто не слушает. Расстроенный, я промямлил что-то напоследок и сказал:
– Есть ли у кого-то вопросы?
– А наливать, – поднял на меня глаза Григорьев, – скоро будут?
Потребитель
Евсеев из нашей редакции – скучный парень и весьма посредственный журналист.
Больших стилистических ошибок себе никогда не позволял, но писал так скучно, что, читая его статью, можно повеситься. Короче, он – такая редакционная амеба.
Редактор к нему относился спокойно. Наверное, потому, что знал – каждой редакции необходимы такие сотрудники: услужливые, безотказные, но звезд с неба не хватающие. С ними проще.
Евсеев – молчаливый и замкнутый человек. Ему бы пошло быть очкариком, но очков он не носил. На мой взгляд, совершенно напрасно. Очки смогли бы скрыть многие его недостатки. С коллегами он держался отстраненно. На уровне “привет – пока”. О футболе не говорил, женщин сторонился, в запои не уходил. Скучный тип.
Я считал Евсеева неким предметом мебели. Чем-то вроде редакционного сейфа. Абсолютно бесполезная вещь, но без нее вроде бы никуда.
Но однажды с ним случилось то, что перевернуло мое представление об этом человеке. Да и вообще о людях.
Откуда-то я знал, что он копил на машину. Не знаю, как я стал обладателем этой ценной информации. Может быть, он сам сказал, а может, это принесла на хвосте местная сорока – секретарша Алиева. Машину Евсеев себе хотел, в его понимании, дорогую, поэтому копил на нее долго и упорно. Отказывал себе во многом. На обед кушал принесенные из дома бутерброды. С вареной колбасой. Одевался он в один и тот же свитер. Летом свитер заменяла футболка.
В общем, он копил самозабвенно, полностью этому отдавшись. Иные так онанируют.
Вполне возможно, что именно это – причина его угрюмости.
Думаю, еще несколько лет, и машина бы у Евсеева появилась. И хотя получали журналисты немного, но если не спускать зарплату на водку, женщин и снова алкоголь, то жить можно.
Но однажды Евсеев сорвался. Как рыба с крючка. Или, если угодно, как алкоголик, решивший завязать.
Это случилось в декабре. Декабрь – хороший месяц, но не в Питере. Небо всегда серое, кругом мгла, идет не то дождь, не то снег. В общем, даже самые веселые homo sapiens впадают в депрессию. И ладно, если снег выпадет. Так и снег все никак не ложился.
