Куличок, куличок,
Посади на хвосток,
На хвосток, на хвостик —
На воздушный мостик,
Отвези за речку,
Положи на печку,
Дам тебе ракушку —
Каменное брюшко,
Дам тебе улитку,
Шелковую нитку!
В буераках распустило сугробы. Поля обнажились. Деревушка Боярова готовится к посевной. У Бобряковых на завалинке внезапно проклюнулась зеленая травка — и на утренней зорьке отелилась Ночка.
Проснулся Тольша от суеты в избе. Распахнул глаза — теленочек посередке горницы стоит. Качается на тонких дрожащих ножках — копытца разъезжаются по половицам. Буренький, с лебяжьим перышком во лбу. Повскакала с набитых соломой потников бобряковская мал-мала, окружила чудушко.
— Бычок!
— Не, телочка! Это же пупок под брюшком висит…
— Имя надо дать!
Родители переглянулись и решили:
— Пусть Тольша даст. Он же спас Ночку.
— Травка, Травка… — зарделся парнишка от смущения, поглаживая теленочка по мягонькой шерстке.
— Мама, лебеди! — завизжала Маинка, запрокинувшись в небо, где, загребая солнечную синь сверкающими веслами, плыла пара кликунов.
Отец замахал им шапкой:
Лебеди, лебедушки —
Молодцы, молодушки,
Сбросьте с неба перышко
На лужок, на полюшко,
На раздолье вербное… —
Тольша подхватил пискляво:
Будет лето хлебное,
Травостои сочными,
Реченьки молочными!
Лебеди как будто услышали древнюю закличку, обронили перышко. Все замерли от удивления. Кружило, кружило оно и опустилось в распадок.
Первой опомнилась Прасковья. Перекрестилась:
— Слава Богу, тепло принесли…
На солнопёке, чуть ли не под каждой сосной, апрель щедро рассыпал голубые пушистые звездочки с золотистыми шмелями в середке.
— Подснежники?! — оживился Васюха. — Тятя, нарвать бы, ружье почистить. Дуло-то, поди, насквозь проржавело?
— Успеем, почистим, — успокоил отец хитрющего Васюху. — Больше не тронь ружье, вздую.
Цокая, скользнула винтом вверх по дремучей ели ушастая белка, кувыркаясь, посыпались наземь мелкие чешуйки коры. Мелькнуло голенькое брюшко с титечками — лесная проказница проворно шмыгнула в гайно, покормить молочком затаившихся бельчат.
Заглядевшись на нее, Константин наступил разбухшим ичигом на кладку пятнистых яичек стронутой шумом с гнезда рябчихи — и не заметил. Хрупнули они под тяжелой ногой, как сухая сосновая шишка. Замерло все вокруг, насторожилось. И эта внезапная тишина отозвалась в душе чалдона смутной тревогой.
— Наросло у воды травки, — приговаривает Прасковья, ловко срезая серпом пучки ветоши. Выбирает ветошь с зеленцой, такую Ночка будет есть охотнее. — Вот удача так удача!
— Подвезло, — соглашается Бобряков. — Дивно травёнки. Выше по реке богатистее должно быть, там распадки, помнится, поширше и поположе.
Серпы у родителей в руках так и ходят, так и ходят, словно журавли свадебный танец исполняют.
Ребятишки стаскивают ветошь вязаночками к дровням. Особенно старается Тольша. Васюха и Маинка одну ходку делают, он — две…
Солидный возок получился! Ветошь на дровнях, как положено, прижали бастригом, чтобы по дороге не растерять.
Константин и Прасковья впряглись в коренники, Васюха и Маинка — в пристяжные. Тольшу на возок посадили — умаялся парнишка.
Катятся дровни по льду, шебуршат, а Тольше кажется — ветер свистит в ушах. И не отец это совсем, не мать, не Васюха с Маинкой несут его по раздольной Лене, а четверка борзых лошадей. Ржут заливисто, летят выше леса стоячего, выше облака висячего. Даже страшно стало — разобьют же! Тольша натягивает вожжи что есть моченьки:
— Тпр-р-ру-у-у…
Остолбенела четверка. Смотрит растерянно на лихого возницу — не поймет, в чем дело. Она, оказывается, и не собиралась превращаться в борзых лошадей! Вон Васюха в носу ковыряет, Маинка к матери прильнула, хнычет — есть просит.
Отец оглядел возок и погрозил:
— Не балуй, иначе пешком побежишь…
В июне Ночку было уже не узнать: сгладилась, порезвела. Вечером приходила домой с раздутым выменем, требовательно мычала: подставляй подойник, хозяйка, иначе прольется молочко на землю! Была Ночка коренной сибирячкой. Небольшенькая и неприхотливая, не то что привозные дылды — симменталки. Давала всего-то ведро молока в день, но какого! Налей в бутылку, поболтай — тут же комочки масла всплывут. Разведи это молоко в три раза, и все равно оно будет жирнее, чем у хваленых обжористых симменталок.
