— Прости, прости меня, Дулма, я не знал, что терзаю тебя! — я бросился вперед, схватил ее руки и стал осыпать их поцелуями. Они были теплы, нежны и трепетны. Казалось, из них исходил ток, свойства которого описать не берусь, — он наполнил меня томлением…
Она высвободила руки, глянула на меня своими бездонными глазами и после краткого молчания произнесла:
— Освободи меня.
— Каким образом?
— Сожги флейту, ноты — все, все.
— Только-то? Да я… — и тут же стал озираться в поисках материала для костра.
Дулма пристально за мной наблюдала. Тонкая улыбка блуждала у рта. Поодаль кое-где валялись серые обломки сучьев, куски полусгнившей коры, прошлогодние шишки — материал, в общем, неважный. Но когда я собрал его в кучу, оказалось, что у меня нет спичек, и я беспомощно взглянул на Дулму.
— Ничего, — она улыбнулась, — огонь везде.
Нагнувшись над сложенной мною кучей, она подула на нее раз, другой — и язычок пламени лизнул дрова…
Когда костер разгорелся во всю силу, я схватил флейту вместе с нотными листиками, чтобы бросить в пылающее пламя. В этот момент что-то изменилось в лице Дулмы, что-то дрогнуло, и она быстро перехватила мою уже занесенную над костром руку.
— Подожди, хорошо ли ты понимаешь, что ты делаешь и что теряешь? Как только флейту охватит пламенем, я исчезну, и никогда больше ты не увидишь меня.
— Дулма, зато ты будешь свободна и счастлива!
— И ты ничего не требуешь взамен?
— Дулма… — я запнулся и замолк, отчаянно борясь с самим собою: сказать или не сказать ей, что она мне безумно дорога, что ее появление как бы взорвало, высвободив во мне долго лежавшее и хорошо упрятанное чувство неудовлетворенной любви; что она есть воплощение того образа женщины, который смутно вставал в моих юношеских грезах, образа нездешнего, того, о котором сказал Александр Блок:
«Шел я на север безлиственный,
Шел я в морозной пыли:
Слышал твой голос таинственный —
Ты серебрилась вдали…»
— Дулма, — сказал я, и спазма перехватила мне горло, — Дулма, любовь ничего не покупает, не торгуется и не ставит условий.
— Разве любовь… — тихо прошептала она и жалостливо поглядела на меня. — Бедный! Любить фею…
— Ты мне нравишься — я могла бы полюбить тебя, но наше счастье было бы очень коротким: у нас свои законы. И зачем тебе это, когда по земле ходит та, единственная, которая может стать твоим настоящим счастьем?
— Я не знаю такой, и почему она — единственная?
— Когда-то вы с ней были одно, а потом стали двумя. Ты встретишься с нею — я тебе помогу.
— Но как я узнаю, что это именно она?
Дулма протянула к самому моему лицу свои смуглые пальчики — из них струился нежный аромат жасмина.
— По запаху моих рук ты узнаешь ее — я буду рядом. Феи не бывают неблагодарными.
Я бросил свои колдовские инструменты в пламя. Огонь яростно набросился на них.
Дулма встала между мной и костром и, неожиданно ласково мне улыбнувшись, исчезла…
Костер догорал. Налетел легкий ветерок, пошевелил веточки и как бы прошептал: уш-шла… Да… из моей жизни ушла сотканная из солнечных лучей и лесных запахов сказка… Была — и нет ее!.. А существуют ли, вообще, сказки? Может быть, все они — быль?
Настала зима. Опять служебная надобность несла меня в захолустье Приуралья — на этот раз в старинное село Ш. Автобусы ходили туда крайне редко. Выйдя на железнодорожной станции, я пристроился в сани к возвращающемуся в то же село колхознику.
Белый-пребелый снег искрился под полуденным солнцем, а изредка попадающиеся бугры отбрасывали голубые тени. Кругом безлюдье, голубая чаша неба над головой и ни души. Часа через два езды возница сказал:
— Вон за тем холмом (он показал кнутовищем) наше село. Скоро дома будем. Да никак (тут он приставил ладонь козырьком к глазам) покойника везут.
Я взглянул в указанном направлении и увидел вдали холм с одинокой елью на вершине. Из-за холма змейкой выползла похоронная процессия из нескольких подвод. Взгляд мой задержался на обитом красным кумачом гробу на передних санях.
Гроб грубо вторгался в белое безмолвие снегов, нарушая его. Рядом с гробом, обхватив, левой рукой крышку, сидела молодая женщина, а позади нее — что-то закутанное в старый плед: когда мы подъехали ближе, это «что-то» оказалось курносенькой девочкой.
