Что же касается трагедии, разыгравшейся на изумрудном берегу, то на пятый день для меня многое уже в ней прояснилось — и если даже и не прояснилось, то, во всяком случае, позволило нащупать одну очевидную связь ее с выходкой Горбуна Арта. Судите сами, будет ли отец из-за пустяка так серьезно ссориться со своей взрослой дочерью? Случилось это так…
Однажды под вечер я лежал на берегу. Дело шло к ужину, и я уже собрался было встать, как по другую сторону огромного валуна, у которого я приютился, зазвучали голоса. Шум моря заглушал их, порой до меня доходили лишь обрывки фраз, да и совестно было подслушивать чужой разговор. Не знаю, что мне помешало сразу встать и уйти, но я еще какое-то время оставался там, уже натянув рубашку.
— Что тебя все на берег тянет? — услышал я мужской голос. — Не твое дело! — ответил ему вызывающе женский.
И я узнал их — это были Горбун и его дочь.
— Как это не мое? — глухо спросил Горбун.
Ответ Джерги был излишне раздраженный:
— Сказано — не твое, значит, не твое!
— Кто же тебя такой… (Нарастающий шум прибоя.)
— Мама… — Что-то она говорила еще, но шум набежавшей волны накрыл все. Дальше:
— Мама? Едва ли! — Смех приглушенный, злой. — Я ее успел позабыть. Ты мне не поможешь вспомнить?..
— Ты, может, и забыл…
— Если забыл я, то тебе и подавно не вспомнить. Впрочем, и она… такая же была. Она терзала меня, каялась… что вышла замуж.
— А то ты сомневался…
Признаться, меня не могло не заинтересовать, какие отношения были между Горбуном, которого я знал уже несколько купальных сезонов, и его женой, после смерти которой здесь ходили всякие легенды. По слухам, она покончила с собой.
Между тем у отца с дочерью вспыхнула настоящая ссора. — Мне очень жаль, я теперь понимаю ее. Я уже взрослая… — Ты меня не зли. Знаешь как это опасно… — Кажется, он выругался. — Ты просто завидуешь. — Она сказала что-то насчет преследований то ли со стороны отца, то ли со стороны отдыхающих.
— Будь у тебя брат, — отвечал ей Арта, — занимался бы этим он. А нынче приходится делать это мне. Твоя хорошая мать… — каждое слово срывалось с уст Арта зло, с неописуемым раздражением, — сделала все, чтобы не родить от меня никого, кроме тебя. Да так и умерла, переборщив в своих колдовских хитростях. Она хотела убить ребенка, которого носила под сердцем, но убила себя. В аду ей гореть вечно.
— Не смей о моей маме говорить плохо!
Мне показалось, что Джерги заплакала. «Бедняжка…» — подумал я о давно умершей женщине.
Горбун продолжал:
— Однако и ты туда же…
— Он обещал на мне жениться.
Эти слова были произнесены медленно, с каким-то затаенным чувством горечи и обиды. Мне, признаться, стало не по себе. О ком же это идет речь? Я на всякий случай снова снял рубашку и лег на песок.
— Он не первый, злился отец. — Ты порочишь мое доброе имя. И кому-то из них придется ответить за всех. — Арта откашлялся, и, кажется, снова речь его кончилась матом.
— Ой, не пугай!
— Тебе все нипочем, а у меня муторно на душе, кошки скребут. Любой готов меня ужалить: дочь — потаскуха. И подумать только, еще молоко на губах не обсохло…
Поведение дочери Горбуна интересовало меня тогда, однако, меньше, чем история ее покойницы-матери, и это не удивительно: первая красавица сурового берега вышла замуж за тщедушного маленького человека и через год после рождения первого ребенка неожиданно умерла — это не оставляло равнодушным никого. Потому, наверно, я плохо запомнил конец этой семейной ссоры. Однако вскоре понял, что напрасно…
Я захотел узнать о смерти Шарли еще больше. Для этого, естественно, необходимо было отправиться в бильярдную. По пути я встретил Мергена. Но он и слышать не хотел о какой-то другой версии, по его выходило: хватил парень лишка под вечер, сунулся в неспокойное море, а там и достала его буря. Признаться, меня уже слегка раздражала такая предвзятость, и я, когда в бильярдной осталось всего несколько человек, попробовал с ним поспорить. Я спросил, что он думает по поводу крови на виске утопленника. Выяснилось, он и не ведал об этом. Но ему трудно было распроститься с высокомерным отношением к какому-то чужаку. Ведь он местный, их местных, здесь мало, а таких, как Шарли, приезжих, которые больше остаются в памяти у местных как утопленники, он видел не единожды. И потому у него своеобразное отношение к ним, скажем так: особенно не страдает, а ведет лишь учет — когда? Все остальное его не интересует. И к моим рассуждениям по поводу крови на виске он отнесся так же равнодушно.
