— Луисъ, дорогой мой, — говорила она, улыбаясь сквозь слезы. — Какъ ты находишь меня? Я теперь не такъ красива, какъ во времена нашего счастья… когда я не была еще сумасшедшею. Скажи мн, ради Христа, скажи, какъ ты меня находишь?
Мужъ глядлъ на нее съ изумленіемъ. Она была попрежнему красива, и эта цтская, наивная красота длала ее страшною. Смерть не наложила еще на нее своей печати; только въ нжный ароматъ пышнаго тла и величественной кровати вкрадывался, казалось, еле замтный запахъ мертвой матеріи, что-то такое, что обнаруживало внутреннее разложеніе и примшивалось къ ея поцлуямъ.
Луисъ догадался о присутствіи кого-то позади себя. Въ нсколькихъ шагахъ отъ него стоялъ человкъ и глядлъ на мужа и жену съ видимымъ смущеніемъ, словно его удерживало тутъ что-то боле сильное, чмъ воля, которая повелвала ему удалиться. Мужъ Энрикеты прекрасно зналъ, какъ и полиспаніи, строгое лицо этого пожилого господина со здравыми принципами, яраго защитника общественной нравственности.
— Скажи ему, чтобы онъ ушелъ, Луисъ, — крикнула больная. — Что онъ тутъ длаетъ? Я люблю только тебя… только своего мужа. Прости мн… всему виною роскошь, роскошь проклятая. Я жаждала денегъ, много денегъ; но любила я всегда… только тебя.
Энрикета плакала слезами раскаянія, и человкъ этотъ тоже плакалъ, чувствуя себя слабымъ и униженнымъ передъ ея презрніемъ.
Луисъ, столько разъ думавшій объ этомъ человк съ негодованіемъ и почувствовавшій при встрч желаніе задушить его, глядлъ на него теперь съ симпатіей и уваженіемъ. Онъ, вдь, тоже любилъ ее! И общая любовь не только не оттолкнула ихъ другъ отъ друга, а наоборотъ объединила мужа и т_о_г_о человка странною симпатіею.
— Пусть уходитъ, пусть уходитъ! — повторяла больная съ дтскимъ упрямствомъ. И мужъ ея поглядлъ на всемогущаго человка съ мольбою, точно просилъ у него прощенія за жену, которая не понимала, что говоритъ.
— Послушайте, донья Энрикета, — произнесъ изъ глубины комнаты голосъ священника. — Подумайте о себ самой и о Бог. He впадайте въ грховную гордость.
Оба они — мужъ и покровитль — кончили тмъ, что услись у постели больной. Она кричала отъ боли; приходилось длать ей частыя впрыскиванія, и оба съ любовью ухаживали за нею. Нсколько разъ руки ихъ встртились, когда они приподнимали Энрикету, но инстинктивное отвращеніе не разъединило ихъ. Наоборотъ, они помогали другъ другу съ братскою любовью.
Луисъ чувствовалъ все большую и большую симпатію къ этому доброму сеньору, который держалъ себя такъ просто, несмотря на свои милліоны и оплакивалъ его жену даже больше, чмъ онъ самъ. Ночью, когда больная отдыхала, благодаря морфію, они разговаривали тихимъ голосомъ въ этой больничной обстановк, и въ словахъ ихъ не было ни намека на скрытую ненависть. Они были братьями, которыхъ помирили общія страданія.
Энрикета умерла на разсвт, повторяя мольбы о прощеніи. Но послдній взглядъ ея принадлежалъ не мужу. Эта красивая, безмозглая птица упорхнула навсегда, лаская взоромъ манекенъ съ вчною улыбкою и стекляннымъ взглядомъ — роскошнаго идола съ пустою головою, на которой сверкали адскимъ блескомъ брилльянты въ голубомъ свт зари…
Переставъ заниматься длами посл сорокалтняго плаванія со всевозможными приключеніями и рискомъ, капитанъ Льоветъ былъ теперь самымъ важнымъ жителемъ въ Кабаньал — маленькомъ городк съ блыми, одноэтажными домиками и широкими, прямыми, залитыми солнцемъ улицами, точно въ небольшомъ американскомъ городк.
Публика изъ Валенсіи, прізжавшая въ Кабаньалъ на лто, съ любопытствомъ глядла на стараго морского волка, сидящаго въ большомъ кресл подъ навсомъ изъ полосатаго холста у двери его дома. За сорокъ лтъ, проведенныхъ имъ во всякую погоду на палуб судна, подъ дождемъ и брызгами волнъ, сырость пронизала его до костей, и онъ просиживалъ теперь, разбитый ревматизмомъ, большую часть дней неподвижно на кресл, разражаясь ругательствами и жалобами каждый разъ, какъ ему приходилось вставать на ноги. Высокій, мускулистый, съ крупнымъ отвислымъ животомъ и загорлымъ, тщательно выбритымъ лицомъ, капитанъ напоминалъ добродушнаго священника въ отпуску, спокойно сидвшаго у дверей своего дома. Единственное, что подтверждало славу капитана Льовета — мрачную легенду, связанную съ его именемъ — были его срые глаза, глядвшіе властно и проницательно и свидтельствовавшіе о томъ, что этотъ человкъ привыкъ повелвать.
