Вот и голос ее возвысился, зазвучал прежней страстью…
Безумные всклики безумной любви!
…Поддеть опия, подождать, когда на огне лампы зашипит на кончике иглы, опустить горячую каплю в трубку — все это я проделал механически, оглушенный тем, что слышал сейчас и видел.
Но вот опять… Опять речь ее успокоилась, зазвучала медленно, нараспев. Торжественный напев латинских слов! Будто в храме.
И стало ясно, что та женщина, которая стояла теперь перед нами — блудница и монахиня одновременно! — была союзницей древних сил, гордых своим умом магов, и, раскаявшаяся, теперь — их противницей.
Правда, тогда все эти судорожные фразы еще не имели для меня того смысла, который, может быть, и не совсем правильно, я придаю им теперь: «…Другие звезды! Другая луна… Царство теней в серебристом молчании… Пустой Космос… Безверие бесконечности… Консилиум неверующих, совокупляющихся в монастыре…. От ума — к спазмам оргазма… Кастраты! Кастраты Адамова семени!..»
Явно, что говорила она об одном из пап. Всем известном… Наместник Бога на земле погряз в гордыне ума и наслаждении тела. Но… Вдруг — отринул! Отринул свое безверие.
…Великое покаяние великого человека!
Она говорила:
— Fuit ille sacerdos et pontifex, et beatificus post mortem. Nunc angelorum chorus illi absequantem concinit laudem celebresque palmas. Gloria patri per omne saeculim.[8]
…Кажется, эти слова взволновали нашего клоуна (ведь Гартус начал было учиться на священника, а это учение, как известно, начинается с латыни).
— А вы?.. — спросил он. — Вы… раскаиваетесь?
Медленно, ясно, отчетливо — именно так ответила нам эта женщина:
— Dominus omnipotens et misericors deus debita mea remisit. Virgo ego fatua. Sed dimissis peccatis meis, nunc ego sum nihil.[9]
Последнее слово она произнесла достаточно слышно, повторила — тише… В третий раз едва лишь выдохнула: nihil.
Желто-синий клоун… Да нет, Гартусу, как видно, стало уже не до клоунады… Его, несостоявшегося священника, захватили (и подняли на ноги) чувства, столь редкие одновременно: смущение и злость (на кого?). Он затянулся из приготовленной трубки и, шагнув к той, кто когда-то была, выпустил опиумный дым ей в лицо.
…Природу отчаяния, исказившего лицо женщины, осознал я не сразу. Отчаяние вызванной из небытия нами. Теми, кто образом своей жизни взывал не к Небу, а к низверженному с Небес. Ибо Небо приемлет раскаяние живых, в то время как тогда, сотни лет назад, могила этой женщины была засыпана, так и не увидев в Небе души своей земной насельницы.
А значит, опять для нее — и, может, уже навсегда! — не будет уже ничего.
…Энергия, воодушевлявшая было эту женщину, стала прямо на глазах иссякать, лицо ее побледнело, осунулось, пожухло. Судорога, столь явная при ее наготе, сотрясла ее всю, с головы до ног, мускулы, державшие ее в напряжении, разом ослабли, ноги подкосились…
И на циновку рухнуло прежнее, всем нам знакомое тело.
С минуту женщина оставалась неподвижной. Наконец, нервно, ценою очевидных усилий, подняла голову, оперлась на локоть…
И мы услышали нечто… то есть — совсем в другом роде:
— Черт возьми! Как же холодно! Дадите вы мне трубку-то, что ли… И юбку тоже. Ждете, чтобы я околела на таком морозе?
…Действительно, стало холодно, как в подвале.
Хотя комнаты наши были на самом верхнем этаже.
Перевод с французского Юрия Сенчурова.
