Для меня важнее другое. Тогда отцу хотели внушить: «любовь» — слишком хорошее слово для мужика. С этим он не согласится никогда.
Отец был опытным странником, много чего видел, еще больше чего понял. Надо отшелушить лишнее, и останется: «Любовь — большая цифра. Пророчества прекратятся и знания умолкнут, а любовь никогда»; «А добиваться любви до крайности нельзя! А какую Бог дал, такая пусть и будет!»; «Все мы беседуем о любви, но только слыхали о ней, сами же далеко отстоим от любви»; «О любви даже трудно беседовать, нужно с опытным. А кто на опыте не бывал, тот перевернет ее всячески»; «Любовь живет в изгнанниках, которые пережили все, всяческое, а жалость у всех есть»; «Любовь — миллионщик духовной жизни, даже сметы нет»; «Нужны только унижение и любовь — в том и радость заключается». Из приведенного видно, что для отца физическая и духовная любовь сочетается и так становится силой.
Отец был на грани отчаяния. Жить не хотелось. И сам не помнит как, добрался до дому. Там уже ждали. Оказалось, он неизвестно где проездил почти сутки. Словно в мороке.
Анна Егоровна видела, что сын вернулся сам не свой. («Хоть не ограбили и не прибили — и то ладно».) Но разговорить его было невозможно.
У нас в семье притчей стало бабушкино (Анны Егоровны) упрямство, особенно там, где дело касалось близких. Но мой отец — был ее сыном во всех отношениях, а значит, не менее упрямым, чем мать.
Бабушка чувствовала, что причина его тревоги кроется в душе гораздо глубже, чем она может проникнуть.
Вдовий грех
В тех местах, откуда я родом, не считалось зазорным для молодых людей вступать в половую связь до свадьбы. Но эти отношения регулировались строгими, хотя и неписаными, правилами. Неразборчивую в связях девицу зачисляли в разряд гулящих, а парня, отказавшегося жениться на девице, которую он «обрюхатил», подвергали суровому наказанию, в некоторых деревнях могли даже оскопить.
Прежде же всего требовалось соблюдение приличий. «Делать — делай, а честь блюди».
В Покровском жила молодая вдова. Среди парней постарше ходили слухи, будто она охотно соглашается поразвлечься. Доподлинно никто ничего не знал, но так говорили. А для деревни и этого достаточно.
Женщина, о которой пойдет речь, — Наталья Петровна Степанова, хотя и не считалась распутной, естеству не противилась.
Когда однажды ночью в дверь постучал бродяга и попросил поесть, она пустила его не только к столу, но и в свою постель. К ее несчастью, свидетельницей (вернее, слушательницей, потому что расположилась она под окном) страстных воркований стала местная блюстительница нравственности.
Она со всех ног бросилась к старосте — моему деду — и выложила все, что видела, и, наверное, о чем представления не имела.
Старосте оставить без последствий такой донос нельзя было никак. По дороге к избе Степановой он зашел за подмогой, для мирского суда нужны были свидетели.
Не спрашивая, естественно, разрешения войти, дед распахнул дверь и увидел вдовушку, развлекавшую гостя самым интимным образом. Дед с товарищами, подстрекаемые жужжанием старухи, вытащили несчастную женщину из постели — бродяга под шумок убежал, — и доставили в дом священника — отца Павла, где и посадили под замок.
Скоро вся деревня собралась у церкви, горячо обсуждая, каким именно способом наказать виновную.
И вот Наталья Петровна, под руки выведенная из дома двумя дюжими мужиками, стоит у церкви, на позоре.
Решать надлежало священнику — отцу Павлу.
Приговор был таким: грешницу раздеть донага и выпороть всей деревней. А потом изгнать из общины.
Привели оседланную лошадь, руки женщины связали веревкой, другой конец которой привязали к седлу. Все собравшиеся, и мужчины и женщины, встали в два ряда. Староста хлопнул лошадь ладонью по крупу. Животное пустилось медленным шагом между рядами сельчан, вооружившихся кольями и плетьми.
Мой отец присутствовал при этом, хоть и не принимал участия в кровавой драме. Его приводило в ужас, что палачами стали друзья-соседи, даже его собственный отец. Я помню его лицо, когда он говорил: «И мой отец!..» Я уже замечала, что между ними не было особой близости. Так вот, этот случай перевернул взгляд сына на отца. Дело не в том, что бьют женщину. В русских деревнях это бывает очень часто и не считается преступным. Кто бьет — вот что поразило отца. Они выстроились, чтобы избить бедную женщину, чьим единственным грехом было то, что ее поймали за тем же, что делали и ее судьи. Чей грех был тяжелее? И кто первым должен ударить, кто без греха?
