XVII
Кривцова была смущена. Чувствовалась доля правды в словах Вареньки, как ей казалось. Но… неужели можно любить, презирая? Неужели Ракович – такое бездушное существо? Неужели эти прекрасные глаза и сегодня опять лгали как всегда? Она молчала и терзалась. На её лице неровными пятнами выступил румянец. Кому же мстить и как мстить? И имеет ли мщение смысл? Былое ушло куда-то назад, в мрак забвения. Там толпились бледные призраки, облики пережитых страданий, неясные, расплывающиеся, готовые исчезнуть в робком сиянии какого-то нового тёплого чувства. Был момент, когда ей хотелось преклониться пред совершившимся, – пред этим зданием, воздвигнутым на развалинах её лучших надежд. Ей хотелось протянуть руку Вареньке и сказать с горячим увлечением, что она её прощает. Но вдруг где-то, в тайнике её взволнованной души, блеснул луч другого света. Он никогда не погасал, хотя часто ненависть и горе заслоняли его подобно теням. И вот теперь он ярко отразился в её глазах. Вся её фигура преобразилась, она встала и, глядя на Вареньку, с выражением странной величавости и презрения, громко сказала:
– Я люблю его… Несмотря на всё, люблю!.. И хочу убедиться, так ли он безнадёжно мерзок, как ты говоришь… Я отниму у тебя Колю. Потому что он не твой, а мой… Прощай!
Она отбросила драпировку и хотела уйти. Но Варенька, вся трепеща, быстро поднялась с места и, с силой схватив её за руку, сказала умоляющим шёпотом:
– Ты этого не сделаешь, Катя!.. Милая, добрая Катя, ты этого не сделаешь!..
Послышались шаги Раковича, и он появился в дверях. Он видел, как обе женщины смотрели друг дружке в лицо, и ему показалось, что они хотят целоваться. Он громко крикнул: «Браво, браво!», и этим возгласом, смутившим Вареньку, помог Кривцовой высвободить руку и оставить балкон. Она быстро подошла к молодому человеку и прошептала:
– Приезжай ко мне сегодня… Мой адрес…
– Не слушай её, Николя! – крикнула Варенька, в свою очередь подбегая к нему, в страшном испуге, с перекосившимся лицом, со сверкающими глазами.
– Мой адрес, – громко сказала Кривцова, стараясь перекричать Вареньку, – Невский проспект…
– Не слушай её, не слушай!
Но Кривцова досказала свой адрес, уклонилась от Вареньки, которая замахнулась на неё, чтобы ударить, быстро спустилась с лестницы и сразу нашла дорогу к пристани. Там она взяла билет и села на пароход. Всё это она проделала машинально. Её сердце страшно билось. Она не видела, что делается вокруг неё. Взгляд её был неподвижен и тупо устремлён туда, где, за чёрными стволами деревьев, среди золотистых облаков, догорало солнце, красное как рубин.
XVIII
Пароход зашипел и, шумно вспенив воду, стал отчаливать с мерным клохтаньем. Кто-то играл на гармонике. Слышались французские, немецкие и русские фразы. На медных частях машины потухал солнечный свет. Вдали, в мягком сумраке, на террасах летних ресторанов, уже ярко сияли молочные шары электрических свечек. Берег находился на расстоянии, по крайней мере, аршина, как вдруг какая-то фигура появилась на платформе пристани, с разбега, не долго думая, прыгнула на лесенку парохода, покачнулась, но удержалась в равновесии, сделав движение руками, и распустила при этом наподобие крыла серый плед.
Это был Ракович.
Кривцова, как только он подошёл к ней и, красный и улыбающийся, сел рядом, почувствовала такой прилив радости, что чуть не расплакалась. Эта радость была внезапна. Кривцова смеялась, и жала ему руку, и укоряла его за смелый прыжок, а в то же время ей было приятно, что он рисковал из-за неё, если не жизнью, то во всяком случае здоровьем. Он, значит, милый человек, и всё дурное, сделанное им – прямой результат посторонних влияний. Укрепившись вдруг в этом мнении, более чем когда-нибудь, Кривцова не отрывала глаз от разгоревшегося лица Раковича, и его шёпот и звуки его голоса сладостно волновали её. Она кивала головой в ответ на его фразы, краснела, и отшучивалась, и говорила ему: «Мой! Мой!» с тем доверчивым увлечением, с каким произносила это слово три года назад, когда впервые охватил её страстный порыв. Они беспечно болтали, точно они были любовники, которые всё ещё были счастливы, всё ещё жадно пили из чаши, не отравленной ни единой каплей горечи, и будущее которых было ясно и бросало им навстречу душистые венки и букеты. Никто из них не упоминал о Вареньке. Эта женщина, по-видимому, не существовала. О ней забыли. Сцена, только что разыгравшаяся между обеими подругами, мгновенно потускнела, а значение её умалилось до смешного. Прошедшее было вычеркнуто из жизни. Настоящее как могучая волна подхватило их и несло в какую-то фантастическую страну, населённую милыми и грациозными видениями, которые издали шаловливо улыбались им как старым знакомым и манили их к себе, кидая на них влажные взгляды. Ракович окутал её пледом, который он нарочно для неё захватил. Она согрелась и бодро сидела на своём месте. Иногда она смотрела по сторонам, с ласковою снисходительностью. Теперь уже не было злых и чужих. Все были хорошие и добрые. Но лучше и добрее всех был Коля.
