— Джо, говорят, он убийца.
— Убийца? Кто это говорит?
— Весь Даунт.
Кэшин подумал, что поверит во что угодно касательно Хопгуда. Он отвел взгляд.
— Мало ли что говорят о полицейских. Работа такая.
— Ты же сам из семьи аборигенов. Неужели тебе никто ничего не сказал?
— Моя родня считает, что я обычный бледнолицый полицейский. Но ты все равно этого не поймешь. Поговорим лучше о богатеньких белых мальчиках, которые рвутся править миром.
Хелен закрыла глаза.
— Вовсе не обязательно… Начнем сначала. Говорят, что Кори Паскоу был расстрелян той ночью. Ты был там. Что ты на это скажешь?
— Скажу то же, что сказал следователю.
— Но ты же пытался отменить операцию.
— Разве?
— Да, пытался.
— С чего ты взяла?
— Сейчас это не важно.
— Сейчас? При чем тут «сейчас»? В любом случае, следователь будет решать, кто что делал или не делал.
— Господи, — устало произнесла она, — ну никак до тебя не достучаться. Можешь ты расслабиться хоть на секунду?!
Он почувствовал раздражение.
— Сдается мне, тебя в детстве избаловали, — сказал он. — Произносишь свои пламенные речи, как взрослая, а на самом деле ты просто богатенькое дитя. Не получаешь того, что хочешь, и сразу топаешь ножкой. Что ж, обратись к прессе. Пускай девочка расскажет им о часах. В телевизор попадешь. Ведь кампания уже на носу. Твоя и Бобби.
Хелен поднялась, поставила кружку на колченогий столик, взяла куртку.
— Что ж, спасибо за беседу. И за кофе.
— Всегда пожалуйста.
Кэшин тоже встал и пошел проводить ее через огромную комнату с неровными, по-мышьи скрипевшими половицами. На небе висела почти полная луна в окружении стремительных высоких облаков.
— Я пройдусь вместе с тобой, — сказал он.
— Не надо, — отрезала она, продевая руку в рукав. — Сама дойду.
— До своего забора прогуляюсь, — не отставал Кэшин. — Посмотрю, а то вдруг ты нарочно поскользнешься и упадешь.
Он взял с полки большой фонарь и двинулся вперед. Она молча шла за ним по тропинке, через калитку, по некошеной траве, мимо заячьих нор. У ее забора он поводил фонарем, и в ответ блеснули две, а может, и больше пар красных глаз.
Он остановился.
Зайцы, ослепленные фонарем, стояли как вкопанные. «Вот раздолье-то для собак», — подумал он.
— Вот было бы раздолье собакам, — сказала она.
Он обернулся. Она стояла совсем рядом, всего в нескольких сантиметрах.
— Нет, с собаками, да еще и с фонарем — это слишком. Зайцы и опомниться бы не успели…
Она шагнула вперед, положила ладони ему на затылок и поцеловала его в губы, чуть отстранилась и поцеловала снова.
— Прости, — помолчав, сказала она. — Просто порыв.
Она включила свой фонарь. Он стоял, ошеломленный, ошарашенный, и смотрел, как она перелезает между рядами проволоки, идет вверх по склону, пропадает в темноте и только свет фонаря колышется неверным пятном. Так и ушла, не оборачиваясь.
Кэшин стоял, прижав пальцы к губам, и вспоминал вечер в «Чайнике», те давние поцелуи — тоже два. Вдруг он почувствовал, что дрожит от холода.
Зачем она это сделала?
* * *
Вуд-стрит в Северном Мельбурне оказалась коротким тупиком, по одной стороне которого тянулись голые стены фабрики, а по другой стояли пять тонкостенных домов, внахлест обшитых досками. В самом конце улицы возвышался кирпичный дом, похожий на греческий храм, без окон, с четырьмя столбами и треугольным, правда без рисунков и символов, портиком на фасаде, — что-то вроде зала масонских собраний.
Кэшин не спеша подъехал, остановился под углом к вращающимся воротам, тоже без всякой таблички. Из машины он вышел не сразу — сидел, думал, что притащился сюда безо всякого серьезного повода, что о чем-то он может переживать неделями, чуть ли не месяцами, а на что-то ему совершенно наплевать.
Как-то он приехал домой на своей подержанной «ауди», и Викки ядовито заметила: «Все решаешь свои задачки, отличник? Прикидываешь, то с одного конца заходишь, то с другого… А потом просто делаешь что-то, что угодно. Но толку-то? Умный ты или был бы дураком — разницы никакой нет».
Она была права. Поэтому и умер Шейн Дейб, поэтому из его носа, глаз и ушей и хлестала кровь, поэтому он так ужасно кричал перед смертью.
