Он сделал знак своим подчиненным идти за ним, но я по-прежнему загораживал проход.
— Это ваш? — как бы сообразил я и изобразил на лице самую обворожительную улыбку, на какую был способен. — Может, вы уступите его мне?
— Он не продается! — отрезал полицейский, снова порываясь идти.
— Я дам двойную цену! Да, Маша? — Я повернулся к своей напарнице: нам же обоим надо было засветиться. — Он, по-моему, того стоит.
Маша неопределенно пожала плечами. Это вполне можно было интерпретировать как: «Но ты же не знаешь, какова одинарная цена!» Переводя взгляд обратно, я заметил, что Гороховый Стручок, не скрываясь, с интересом наблюдал за сценой.
— Эта вещь не моя, и мы спешим, сэр, — полицейский решительно отодвинул меня с прохода и прикрикнул на своих подчиненных.
Те ухватились за ручки сундука и поспешили за своим начальником. Уже в дверях он оглянулся, посмотрел на меня и потом на портье. Я понял, что он вернется, чтобы навести обо мне справки. К чему, собственно, я и стремился.
Я вернулся за столик и чуть было не заказал себе пива. Мне действительно нужно было снять стресс, но увы! я дал себе слово. Маша смотрела на меня как-то неопределенно.
— Что, это было очень грубо? — спросил я.
Маша поколебалась, но ответила великодушно:
— Вполне, возможно именно так и нужно было.
— А чем он был недоволен?
— Он интересовался, какой идиот оставил на сундуке конверт. Тот, второй, лепетал, что он не взял его в участок, чтобы потом не забыть отправить вместе с сундуком. А главный кричал, что этот мусор для семьи никакой ценности не представляет, а для следствия это улики, поэтому конверт нужно было сразу принести в участок. Он пригрозил ему долгим разговором завтра на работе.
В этот момент раздалась музыкальная цитата из увертюры к «Волшебной флейте»: это зазвонил мой нью-йоркский телефон. Я успел увидеть на мониторе слово «Дом» и понять, что дома было еще раннее утро. Слишком раннее для звонка.
— Солнышко, это я! — произнес в трубке голос моей жены Джессики. У нее голос всегда немного сонный, не потому, что в Нью-Йорке было, как я уже сообразил, начало седьмого утра. — Ты только не пугайся!
Есть фразы, которые пугают вас больше, чем эта?
— Что случилось? — спросил я как можно спокойнее.
— Я сама еще толком не знаю. Позвонила мама. Ее со страшными болями увезли в больницу, я сейчас туда еду.
У меня что-то опустилось внутри. Пэгги, я уже говорил, живет одна в Хайаннис-Порте.
— А что за боли?
— Где-то в правом боку. Пока не ясно.
— А ты говорила с ней или с врачом?
— С ней. Ей сделали укол, и она могла говорить.
— Может, это просто аппендицит?
Хотя почему «просто»? От просто аппендицита бывает перитонит, а от него умирают.
— Аппендикс у нее вырезан, — возразила Джессика. — Ты не волнуйся, я позвоню, когда поговорю с врачами.
— Вы едете с Бобби?
Для тех, кто забыл, Бобби — это наш недоросль-сын. Он-то счастлив будет пропустить школу, даже по волнительному поводу!
— И с Мистером Куилпом.
А это наш кокер-спаниэль. Конечно, с кем же его оставить?
— Осторожно на дороге!
Джессика ездит на полноприводном лексусе, но в ноябре на дороге уже может быть гололед.
— Не волнуйся! Мы же поедем с Бобби.
Да, с ребенком в машине гнать она не будет, как бы ей ни хотелось поскорее увидеть мать. Проблема еще в том, что у Пэгги нет мобильного. Он ей не нужен — она всегда в своем доме или на участке.
— Позвони мне сразу, как поговоришь с врачом!
— Конечно. Ну, целую тебя, я побегу.
— Целую. И поцелуй от меня Пэгги.
Я отключил телефон. Будь я в Нью-Йорке, разумеется, бросил бы все и поехал вместе с ними. Но, может, с Пэгги ничего страшного?
— Что-то случилось? — спросила Маша.
— Мою тещу увезли на скорой в госпиталь. Но это не просто мать моей жены. Это… Не знаю, как тебе объяснить.
Объяснить было можно, только посвящать навязанную мне напарницу в свои личные привязанности и переживания я не собирался.
— Она в какой стране?
Я недоуменно поднял на Машу глаза. Хотя откуда она могла это знать?
— Я имею в виду, там хорошая медицина? — поправилась Маша. Она не стремилась узнать про меня вещи, которые ее не касались. Просто хотела выразить сочувствие.
