— Ты лишь пытался быть собой. За это нельзя винить. Не казни себя.
— Игнат, но…
— Послушай, я хочу, чтоб ты знал: я очень любил Андрюху и так же страдаю от того, что случилось. Прими мои самые искренние соболезнования. Я рядом… брат.
— Спасибо. Спасибо, Игнат. — Лютый горячо пожал его руку, а потом, с трудом сдерживаясь, произнес: — Держусь, братан…
Игнат печально улыбнулся:
— Будем держаться.
— Что нам остается? Другого выхода нет, верно?
— Как мама, Настасья Сергеевна?
— Седая стала… Я не могу ей в глаза смотреть, Игнат, не уберег пацана. Он был так далеко от всего этого. Очень боюсь, как бы с матерью чего не случилось.
— Ладно, брат, выкарабкаемся.
— Слава Богу, никогда фотографироваться не любила. Этот ведь паскуда туда всех тянул. А мать говорит — я потом, отдельно с детьми… Вот. Потом уже ничего не вышло.
— Выкарабкаемся, — повторил Игнат.
Появилась медицинская сестра. Лютому пора было на перевязку. А Игнат почувствовал, что за эти несколько минут неимоверно устал. Лютого пересадили на движущееся кресло. Улыбчивая сестра покатила его к выходу из палаты. Игнат провожал его глазами.
— Подожди, — обратился Лютый к сестре, когда они проезжали мимо койки Игната.
Лютый чуть наклонился к нему.
— Я их зарою, — произнес он. Очень тихо и очень жестко. — Я их всех зарою! Ты мне поможешь.
Игнат смотрел на него молча. Потом, когда дверь за Лютым закрылась, он снова повернул голову к потолку. Трещина задрожала и начала удаляться. Игнат прикрыл глаза. Он был еще очень слаб. Сон, похожий на забытье, обступил Игната со всех сторон, увлекая его в свою призрачную страну. Но голосов, тех дружелюбных голосов, больше не было.
Беспощадное Время Мужчин не знает жалости. Но наверное, в нем осталось место для сострадания.
Хуан Мария ла Прада, которого с детства окружающие называли Иваном Александровичем Прадой, а в ведомстве, где он служил столько лет, звали по имени отца — Санчесом, сейчас убегал. Иваном Александровичем Санчеса переиначили на русский манер. Его отец, Санчес Хуан Мария ла Прада, был сыном испанского коммуниста. Когда распустили интербригады и поражение республики стало очевидным, их, детей Испании, вывезли в Советский Союз, ставший им новой родиной. Санчес Хуан Мария ла Прада превратился в Александра Ивановича Праду. Он вырос и начал служить новой родине верой и правдой. Этому же он научил и своего сына Хуана. Несмотря на то что Александр Иванович происходил из семьи испанского коммуниста, в Высшей школе КГБ СССР, где он преподавал, с него не спускали глаз.
Сын пошел по стопам отца. И хотя иностранное происхождение не особенно способствовало его карьере, Санчес вырос в фанатичного коммуниста, ибо так воспитывался отцом, и в профессионала самой высокой квалификации. А потом все начало разваливаться. Все, во что его научили верить, все, что его научили любить и ненавидеть. И когда многие русские испанцы двинулись в обратный путь, к месту исторической родины, которая встретила их с распростертыми объятиями, крупными пенсиями, семьи обоих Санчесов — старшего и младшего — не утратили веру в основное дело своей жизни. Только жить становилось все труднее. Рухнула Берлинская стена, эти сумасшедшие чуть ли не поверили в наступление всеобщего мира, в братание Запада с Востоком, в ветры перемен, превратившие империализм в невинного ягненка, а коммунизм — в страшного монстра, и все рухнуло окончательно. Последний оплот государства, не тронутый метастазами коррупции и интеллектуальной паранойей, — КГБ, оставленный без внимания правящей элитой, разваливался. И после танковой атаки на Белый дом и очередного разгона спецслужб Александр Иванович Прада, обрусевший настолько, что у него порой спрашивали, не хохляцкую ли он носит фамилию, вспомнил, что на самом деле он — Санчес Хуан Мария ла Прада, к тому же — профессор. Старая родина с восторгом приняла своего блудного сына, в России остался лишь Санчес-младший. Но вовсе не из-за верности идеологии, которая больше не была господствующей, и не из-за любви к русским березкам, которые вполне можно было заменить на апельсиновые деревья Андалусии или пляжи Малаги. Нет, вовсе нет. Просто Санчес понял, что именно на его второй родине появляются неограниченные возможности и бежать от них не просто глупо, а преступно. К тому времени когда он провожал отца в аэропорту Шереметьево-2, Санчес превратился в профессионала высшей пробы. Здесь, в этой стране, которую он знает насквозь, в России, с ее несметными богатствами и произволом, с ее вечным переделом собственности, здесь его место. И его деньги. Потому что он суперпрофессионал. Здесь он поднимется на ослепительную крышу мира, прежде чем залечь в тихой гавани. Он всегда служил этой стране верой и правдой, он лез за нее под пули, он был верен своим товарищам, их боевому братству. И эта страна отвергла его. Для Санчеса это стало внутренним крушением. Он переживал его ровно три дня. И потом возродился, словно Феникс из пепла. Он уже знал, что за всеми идеологиями, за новыми религиями и остальным всегда пряталось одно — деньги. Деньги и власть, которые в общем-то являлись близнецами-братьями. Он знал, что многие спецподразделения начали предлагать крышу коммерческим структурам и те с удовольствием пользовались их услугами. Еще бы — крыша, за которой стоит силовое ведомство! Санчес остался в своей команде. Только его команда пошла гораздо дальше. Потому что тот, кто думает, что настоящего профессионала можно использовать, глубоко заблуждается. Это профессионал использует всех остальных.
