Лодочкин сокрушенно кивнул, чувствуя себя не генеральным продюсером, а полным кретином.
— А за что могут отобрать частоту? — Илья Альбертович стал похожим на профессора, пытающегося, излагая очередную лекцию, не просто ее прочитать, а разложить все по полочкам, — За нарушения! Такими нарушения могут быть либо мат в эфире, либо политическая агитация, либо нарушение закона о рекламе, либо….
Ладонь Пичугина снова легла на «Конкретную газету».
— Но, Илья….
Илья вытянул вперед руку, не желая слышать ни каких «но».
— Конкуренты используют любые методы, для того, чтобы очернить нас. Вполне возможно эта статья ими и заказана. И даже если это не так, они обязательно используют эту возможность для того, чтобы завладеть частотой: обратят на нее внимание тех, кого следует, зашлют бабок и так далее…
С каждым новым словом генерального директора Лодочкин все отчетливее убеждался, что влип в предостаточно скверную историю. С его точки зрения статья прямо ни на какие «Бумовские» делишки не указывала, хотя в то же время, если вникнуть в суть, то любому специалисту станет ясно, что речь идет именно о них.
Самым ужасным было то, что переубедить начальника уже не представлялось возможным. И без этого, склонный во всем видеть подвох и провокацию, Пичугин считал, что против него началась какая-то чудовищно-провокационная игра, и если не предпринять решительных действий в свою защиту, то лишиться можно всего, посему высказывался он решительно, жестко и не просил, но требовал:
— Мы обязаны действовать на опережение, безмолвствовать в этой ситуации не то, чтобы глупо, а просто преступно. Преступно перед нашим общим делом, учредителями, сотрудниками нашей станции…..
«…нашими братьями и сестрами, дедами сложившими свои головы на поле брани», почудилось Алексею, ибо, произнося все это, голос Ильи Альбертовича обретал какие-то агрессивно-патриотические нотки, однако оратор резко наступил на горло собственному пафосу и перешел к конкретике:
— Короче, Алексей. Тебе нужно заняться этой «Конкретной газетой» конкретно. Они должны напечатать опровержение. Действуй как хочешь: угрожай, уговаривай, засылай любые бабки! Скажи, что если они не разместят на этой неделе опровержение, мы обратимся в суд, и они ответят за клевету! Будь активен и помни, что учредители верят в тебя!
«Уехать бы в Питер, к чертовой матери», — разозлился на нелепость этой поганой ситуации Алеша, но все-таки взял себя в руки и, вспомнив заветы прадеда Керамзита, ответил достаточно твердо:
— Я все понял, Илья! Случай действительно, не из лучших, но я с ним разберусь, причем незамедлительно, — он взял в руки газету и поднялся со стула.
— Возьми в бухгалтерии пятьсот рублей. Водитель наш заболел, так что нужно будет заказать такси.
— Спасибо, не надо. У меня есть деньги.
От этих слов Илья Альбертович чуть не прослезился. Не на шутку расчувствовавшись он обнял Лодочкина за плечи и прижал к себе.
— Удачи тебе, Алексей. И не забывай про учредителей!
Чтобы найти редакцию «Конкретной газеты» Лодочкину пришлось доехать до Хлебного переулка.
— Ну вот, где-то здесь, — сказал таксист, приветливо глядя на пассажира, — дальше пройти нужно — во-он туда, — он вытянул руку прямо перед собой, — до того дома с балконом, потом направо свернешь во двор, там — через арку, другой дом будет, он тебе и нужен.
Алексей рассчитался с таксистом, поблагодарил его и вылез из машины.
Луч солнца нежно коснулся его левой щеки. Хлебный переулок представлял собой чуждо-кривоватую для петербуржца московскую улочку, хотя бывают и кривее: Лодочкин бывал в Москве не раз, причем в местах самых разнообразных. Оглядевшись по сторонам, он увидел слева от себя старое серое здание, именуемое Институтом Соединенных Штатов Америки и Канады, а справа– еще более древнюю одноэтажную постройку с тремя белыми колоннами. Согласно имевшимся табличкам, домик этот являлся «главным домом усадьбы Забелиных» состоявшей из двух флигелей, и охранялся государством.
Проследовав до дома с безвкусно выпирающим балконом, Алексей свернул во двор, прошел мимо аккуратных мусорных баков зеленого цвета, ловко работающего метлой узбека в сине-оранжевой робе, напевающего под нос: «самый-самый-самый человек дорогой, самый добрый, самый родной…», имея в виду, наверное, своего работодателя или местного участкового, позволяющего наслаждаться столичной жизнью без регистрации; детской песочницы и спортивных снарядов, старушки, читающей «Плейбой»; и нырнул в высокую подковообразную арку.
