Три взрыва. Как птицы. Влетают в окно, шальные, заплутавшие. Запертые под высоким сводчатым потолком кафе, носятся между нами, бьются о стены и стекла, сметая с полок тарелки. И мы знаем: пока они не прекратят свой жуткий полет, пока не перестанут биться, метаться, врезаться в стены, пока не успокоятся – выдохшись, измотавшись, – ничего нельзя сделать, совсем.
Тарелки напополам, осколки треугольниками на полу. Ряд больших фаянсовых кружек, треснувших, как перезрелые фрукты. Люстра все качается маятником.
Владелец кафе, официантка, остальные посетители – их немного – сидят. Я стою у окна. Смотрю, как из-за угла появляются люди, бегут к нам, разинув рты, вцепившись в волосы, царапая себе лица. Сталкиваются и разбегаются в разные стороны, вразброд.
Как птицы, когда их спугнут.
Как одержимые, раздирающие свое тело в надежде освободиться.
Жители Иерусалима не из пугливых, они не шарахаются, как лошади. Не летят как мошки на огонь.
Они приспособились к климату. Террор как вторая зима, как часть их погоды. Как нечто такое, что приходит и уходит.
Смотрю на клубы дыма, низкие облачка дыма, тянущиеся по улице вслед за людьми, и вдруг понимаю, что должен быть рядом с огнем, там, где еще оседает пепел и полыхают зонтики кафе.
Я кидаюсь к двери, официантка меня останавливает. Владелец кафе кладет мне руку на плечо:
– Успокойся, Натан.
– Сядь, Натан.
– Выпей кофе, Натан. – Официантка уже идет к кофемашине.
Мне, в отличие от других, хочется действовать. Я могу мчаться сейчас с ребенком на руках к затормозившей скорой помощи. Помогать босоногим отыскивать их обувь. На часах 15:16 – моя подруга, с которой я должен встретиться, опаздывает. Могу переворачивать тела: а вдруг увижу ее лицо?
Сижу, пью кофе, держу за руку владельца.
– Нечего тебе делать на улице. Некого спасать. Помогают те, кто уже там, Натан. Если не оказался в эпицентре, когда это случилось, поздно вмешиваться.
Сцена с убитой подругой сменяется в моем воображении другой: она тяжело ранена.
Лицо Инбар обгорело, кисти рук оторвало, нога держится на ниточке. Я буду ее утешать. Склонившись над ней, придержу за простыню у плеча и скажу с улыбкой: как ей повезло, что она жива – и с ней случилось то, о чем мы, счастливые, шутили в постели и клялись, что лучше умереть.
Телефоны снова заработали. Улицы оцеплены. Всюду военные, занимают посты и позиции. Палец на спусковом крючке.
Из кухни выходит араб-работник с метлой.
Я первый оказываюсь у телефона, но не могу вспомнить номер. Одна женщина колотит мобильным по столу, будто это поможет вырвать спутник из армейской хватки.
Я набираю какую-то ерунду и вешаю трубку, не могу вспомнить даже код города.
«С Натаном все будет в порядке, – обещал я перед отъездом. – Натан уже взрослый. Он сумеет найти дорогу домой».
На улице я как зверь. Обоняние, осязание и прочие чувства обострены до предела. Намерения каждого встречного могу прочесть по запаху, по игре мускулов, по тому, как долго он задержал на мне взгляд.
Я уже на углу, могу свернуть в тот квартал и буквально через несколько шагов окажусь в ближайшей из зон поражения. Могу пройти по участку со стонущими ранеными и неподвижными мертвыми, мимо почерневших и обгоревших, все еще тлеющих останков.
Хасиды скоро придут собирать разрозненные куски, части одного за другим Христа. Части тел погибших, прошитые гвоздями, вбитые, ввинченные в камень и металл.
Рука пронзена ржавым гвоздем, повисла на стволе дерева.
Огромным усилием воли, призвав остатки здравого смысла, ухитряюсь вырваться из воображаемого мира.
Обхожу это место стороной и вскоре оказываюсь на улице, ведущей к дому Инбар.
Она здесь. Мы целуемся и обнимаемся. Так и стоим в дверях, пока я заново прохожу весь эволюционный путь. Миллионы лет звериного существования, бездумного чутья, уходят в прошлое.
Мы рассказываем друг другу истории о том, как люди были на волоске от смерти, обсуждаем версии, включающие фатум и алгоритмы, теорию вероятностей и Божье вмешательство. Инбар опаздывала, села в автобус, вдруг вдали грохот, потом движение встало. Она, как и еще несколько пассажиров, вышла и вернулась домой пешком.
