Игорь шел берегом у самой воды, волны покрупней обтекали его сапоги, но он не замечал этого, потому что был занят все тем же вопросом — что дальше делать? Стоило ехать в такую даль, хотя дело не в дали — ему приходилось ездить, и он привык к долгим поездкам — стоило ли ехать в отпуск, когда получается, что ехать не к кому, что он никому не нужен? Лучше бы уж дали отпуск кому-то другому, кто провел бы его с толком. А как он мог знать, что все так обернется? Мать жила здесь почти два года, и разве можно было предполагать, что за месяц до его приезда она уедет в Томск? Он получил от нее сразу три письма — месячную почту, но ни в одном из них, он хорошо это помнил, ничего о переезде не говорилось. Правда, раннее письмо было отправлено в конце февраля, а последнее в третьей декаде марта. Сейчас май. Сейчас, наверное, придут ее письма с планами на переезд и с извещением о нем. Вот так все это и получилось. Что делать сейчас? Хотел бы он знать, что он должен делать сейчас. Хотел бы он это знать. Ох, как бы он хотел это знать!
Он поставил чемодан у воды, снял мешок и сел на угол чемодана. Он будет курить и думать, курить не торопясь и думать. Тоже не торопясь. А куда ему торопиться? Торопиться некуда. Что у него впереди? Ничего. Нет, не ничего. А она? Еще раз он с ней встретится, хоть раз, но встретится. Может, даже и не раз. Может, не раз, а несколько, потому что он поможет ей сесть на поезд. Стоп, стоп! — сказал он себе. Он и уедет с ней до Москвы. Он уедет с ней, если она согласится, чтобы он ехал с ней. Почему бы ей не согласиться? Сейчас он пойдет на вокзал и разведает все насчет поезда, и переночует где-нибудь, только не в заплеванном зале. Можно переспать в сквере. Там есть скамейки. Отличные скамейки, он сам видел. На вокзале есть кипяток. Если ему не достанется скамейка, он переспит и на земле. Только чтобы чемодан не увели. Не уведут. Он привяжет чемодан к себе. Надо найти кусок кабеля или веревки. Нет, кабеля, веревку могут перерезать.
Он опять шел берегом у самой воды, волны покрупней обмывали его сапоги, он видел это, но не берегся — сапоги не пропускали воду.
В воде лежали заросшие тиной булыжники, и он думал, как могло случится, что дно — это мостовая. Он пригляделся и понял, что когда-то часть города была затоплена, он видел на дне глыбы скрепленного раствором кирпича, остатки стен тех домов, которые разбирали перед затоплением. Он понял, что затоплен большой кусок города, потому что колокольня, которой удивлялась Наташа, стояла от берега метров на полтораста. Он не знал, что перед войной на реке сделали плотину и вода поднялась, и затопила целую треть города.
На душе у него было горько, как будто кто-то ни за что ни про что зло обидел его. Он только сейчас почувствовал, как соскучился по матери за эти два года, и было очень горько приехать в такую даль, найти дом, знать, что по этой улице совсем недавно она ходила, на этом топчане спала — жестко ей было, бедной, — с этими людьми разговаривать, знать все это и видеть все это, и не встретиться даже на час. Лучше бы он совсем не приезжал. Лучше он сегодня снова уедет из этого города, где и матери жилось так плохо. А чем он мог ей помочь? Он сам получал тридцать рублей, а на тридцать рублей в тылу можно было купить только стакан махорки.
«Нет», — сказал он себе, — «сегодня я не могу уехать — завтра к бревнам придет Наташа. Она подумает, что я ее обманул, договорились встретиться, а меня нет, обещал помочь уехать, а сам укатил. Вообще, зачем идти на вокзал? Что я, тут не переночую? Какая разница? Разница та, что, может быть, я и сегодня ее увижу. Не будет же она сидеть целый вечер с больной теткой. Точно, ночую здесь Стоп! Может, поискать дом колхозника? Нет, домов колхозника в городе не бывает. В городе бывают гостиницы.»
Гостиница стояла у самой Волги. Это был старый, в два этажа деревянный дом со скрипучими, чисто вымытыми лестницами и неровными половицами: сучки стирались медленнее, и от этого на половицах получались бугры.
Когда он подошел к гостинице, на ее крыльце сидел старик, обутый в валенки с самодельными галошами из красной резины.
