— Как вам повезло с детьми, мой друг, подумать только: блестящий ум, красавица и верное сердце! — шептала мне одряхлевшая Мамуля, которая, угасая с каждым днем, становилась все прозрачнее и отрешеннее; мы навещали ее не чаще раза в неделю, когда у нее бывали короткие моменты просветления, и проводили минут пять среди всех ее нелепых веревок и безделушек.
Верное сердце, да, конечно! Но когда это сердце приходится делить то с тем, то с другим, а теперь еще с этой невесть откуда взявшейся девицей, которая, вероятно, посмеивается над его верностью, это действует не слишком-то вдохновляюще.
Это были последние слова, обращенные ко мне моей тещей, слова, как и следовало ожидать, насмешливые. Через два дня ее разбил паралич. Правда, на этот раз она выкрутилась, но у нее отнялись язык, руки и ноги. Лора отказалась нанять сиделку, уверяя даже, что в таком состоянии мать будет менее требовательна и за ней легче будет ухаживать.
Мы дали себя убедить со снисходительной благодарностью тех, кто привык к героизму одного из членов семьи, хотя такое «облегчение» выразилось в том, что похудевшая, побледневшая, растрепанная Лора, не зная отдыха, сновала из дома в дом, постукивая своими туфлями без задников.
Прошел месяц. Незадолго до пасхи я узнал от одного из своих коллег, что Луиза почти на правах хозяйки устроила танцульку, чтобы отпраздновать новоселье в доме мосье Варанжа: «Вечер был очаровательный, мой сын был среди приглашенных». Луиза не стада отрицать:
— Ну и что же, — сказала она холодно и ничуть не смутившись, — разве я не могу устроить свою жизнь?
— Какую жизнь? — спросил мосье Астен.
— Ту, которую можно назвать настоящей жизнью, — нетерпеливо бросила она. — Знаешь ли ты, что я уже зарабатываю больше тебя? Может быть, ты предпочитаешь, чтобы я вообще переселилась в Париж?
— Ну что ж, пожалуйста, — ответил мосье Астен, тут же пожалев о своих словах.
— Хорошо, я об этом подумаю, — проговорила Луиза дрогнувшим голосом, затем добавила: — Вместо того чтобы выслеживать меня, ты бы лучше занялся Бруно. За него действительно стоит поволноваться. А мы с Мишелем знаем, чего хотим добиться в жизни, и не беспокойся, мы не пожертвуем своим будущим ради какой-нибудь чепухи.
Больше она ничего не сказала, но я очень скоро выяснил, что Бруно перестал посещать лекции. Мне ничего не стоит, если только я на это решусь, выудить любые сведения в профессорском кругу: у меня, серенького учителя, столько преуспевших друзей, которые будут в восторге продемонстрировать передо мной лишний раз свое могущество, оказав мне эту «любезность». Один из них, тот, что в свое время позволил себе роскошь одну за другой защитить две диссертации в области филологических и юридических наук, известный среди студентов своей придирчивостью на экзаменах и манерой шмыгать носом, за что его прозвали «соковыжималка», не стал от меня скрывать:
— Бруно? Да, я его не вижу уже целую неделю. Скажу тебе откровенно, дела у твоего сына идут не блестяще, далеко не блестяще…
В тот же вечер после ужина я решил поговорить с Бруно. Он тоже не стал ничего отрицать.
— Все точно, — сказал он. — Я хотел подождать еще эту неделю. Узнать результаты конкурса, и тогда сразу обо всем тебе рассказать.
— Конкурса? — проговорил я, потрясенный. — Какого еще конкурса? Ты участвовал в конкурсе, ничего не сказав мне об этом?
— Я принял участие в конкурсе ведомства связи, — ответил Бруно смиренно, но твердо. — Ты же знаешь, я не блещу способностями. Я хочу заняться тем, что мне по силам. Если я не пройду здесь, то попытаюсь найти себе что-нибудь подходящее в системе налоговой инспекции, в какой-нибудь конторе или, может быть, в административном аппарате. Ведь неизвестно, что ждет впереди, а я не желаю сесть в лужу со своей неоконченной, никому не нужной работой на звание лиценциата. И потом, мне бы хотелось как можно скорее начать зарабатывать себе на жизнь.
У него появились какие-то секреты, он принимал без моего ведома решения, собирался поставить меня перед свершившимся фактом, приводил мне разумные доводы, которые скрывали истинные причины его поведения и лишали меня права возмущаться; он держался с непривычным для него спокойствием и хладнокровием; этот незнакомый мне, вкрадчивый, непроницаемый мальчик научился владеть своим лицом, мне казалось, что душа его поражена медленно разъедающими ее микробами… Нет, моего сына подменили!
