Ради братий своих… (Иван Федоров) - страница 20
Подтолкнул сына к воротам, а сам заторопился в избу, к больным. Ему самому тоже недужилось, но он знал, что никто не придет ему на помощь, а жизнь жены и сына зависит только от него. И снова варил он настой из трав, поил больных, обтирал их уксусом и менял холодные повязки на лбу. Ничего не помогло. На третий день к вечеру Дарья померла. В одночасье скончался и Петенька.
Он не дал их тела забрать крючникам. Сам ночью на салазках вывез на дальнее кладбище и похоронил. А потом целый день просидел один в нетопленной избе…
Верный Петр Тимофеев приютил Ваню и уберег его. Потом Петр еще неделю отхаживал закаменевшего, молчаливого Федорова. Отошел он и заговорил только после того, как ученики отвели его на Печатный двор. Здесь, в палатах, где так привычно пахло краской, металлом, бумагой, деревом и кожей, кажется, чуть-чуть потише стало его горе.
И месяца не прошло с похорон Дарьи и Петеньки, как вновь пожаловал на Печатный двор дородный митрополичий боярин. Ухмыляясь, объявил он повеление митрополита Афанасия:
— Так как Иван Федоров, диакон храма Николы Гостунского, ныне овдовел, то быть ему диаконом более не можно и надлежит постричься в монахи, выбрав, с нашего милостивого разрешения, монастырь по собственному желанию, а исправлять ему государеву и митрополичью службу при Печатном дворе не должно.
Знал Федоров, что такое может случиться: вдовцу не положено быть дьяконом, но еще надеялся… И вот конец! Все…
Боярин между тем, переведя дух, продолжал:
— Еще надлежит тому Ивашке Федорову объяснить подробно, почему самовольно начал печатать книгу «Часослов» и почему отлична сия книга печатная от многих книг рукописных.
Вот в чем дело! Но он же исправил только явные, несуразные ошибки переписчиков…
— А еще должен сей Ивашка отдать крамольные письма еретика Максима Грека, которые у себя прячет.
Когда-то, после смерти умного и просвещенного владыки Макария, он думал, что ему, Ивану Федорову, припомнят дружбу с Максимом Греком, философом, но за повседневными заботами позабыл, успокоился. А день настал. Ничего не остается делать, как согнуться в низком поклоне и выдавить из себя:
— Слушаюсь, боярин…
Только день на том не кончился. К вечеру, когда все в безмолвии, не зажигая свечей, сидели вокруг Федорова в правильной палате, раздался настойчивый стук в ворота. Прознать, кто там, побежал Никифор. Через минуту в палату ввалился краснорожий опричник:
— Кто есть государев печатник Ивашка Федоров?
— Я Федоров, — он поднялся навстречу детине. Помедлил и, повернувшись к Андронику, попросил: — Запали свечи. Гостя встречаем.
— Не гость я… Повелел тебе наш милостивый царь и государь быть у него в слободе в понедельник, через четыре дня…
Кто же сказал, что первую половину пути думаешь о том, что оставил, а вторую о том, что тебя ждет? Вот уже показались купола Троицкого монастыря, значит, две трети пути проехал, а все не уходят из головы мысли о прошлом.
Здесь, в монастыре, он заночует. Здесь молитвой помянет умерших Дарью и Петю. Здесь соберется с силами перед неведомой встречей с царем.
В Александровской слободе
Высокие дубовые стены, окружавшие новый дворец Ивана Васильевича и массивный Покровский собор, были снаружи одеты кирпичом. Для красоты и прочности. Со стены на пришельцев глядели черные жерла пушек. У ворот стояла еще одна застава. Здесь расспрашивали Федорова и рылись в его котомке здоровые, дышавшие винным перегаром опричники.
От ворот к высокому крыльцу дворца вела мостовая из дубовых плах. Мимо конюшен, погребов, мимо клеток с голодными медведями.
Два опричника, став по бокам печатника и не спуская с него глаз, повели Федорова на второй этаж, откуда слышался громкий смех и разговор множества людей. Там, в большой зале, толпилось сотни полторы разнаряженных опричников в шитых золотом кафтанах. И лишь у дверей стояли безмолвные воины с серебряными топориками на плечах.
