— Иди. Иди, если хочешь. Но ты мне после этого не дочь!
Я в отчаянии посмотрела на Никиту. Ну, пусть он придумает что-нибудь! Тот, как будто ждал сигнала, высказался сразу:
— Пошли. Отец успокоится и поймет, что не прав.
Легко было Никите так говорить. Отец давно не имел над ним реальной власти. А мне идти наперекор оказалось не под силу. Струсила. В очередной раз струсила. Испугалась потерять отца. Что могу потерять Ивана, как-то в голову не приходило. Помотала головой и ответила брату:
— Ты иди, Никита. Извинись там за меня. Я не пойду.
Он не стал меня уговаривать. Напомнил прохладненько:
— Я вчера тебя предупредил. Такими вещами не шутят. Но, кажется, мои слова ты не приняла к сведению. Теперь пеняй на себя.
Ушел, громко хлопнув дверью. Отец аж затрясся. Чтобы не видеть его перекошенного лица, ушла к себе в комнату. Рухнула на кровать. Уткнулась лицом в подушку и заплакала.
Разбудила меня мама. Было около полуночи. Я, наплакавшись, заснула прямо в одежде на неразобранной постели. А она терпеть таких вещей не могла, называла их цыганщиной. Вот и разбудила меня. Заставила встать, раздеться, почистить зубы. Пока я стелила постель, раздевалась и совершала другие процедуры, она читала мне мораль. Тихо, убедительно, настойчиво, въедливо. Мне всего лишь четырнадцать. Через полторы недели пятнадцать. Да. Но не выросла пока, чтобы ходить на проводы к взрослым парням. Пусть всего на часок. И в качестве кого? Должна сама представлять, как и что обо мне будут говорить гости Ивана. Соседи тем паче. Не хочу же я так опозорить свою семью. А любовь здесь совсем не при чем. Какая еще любовь может у меня быть в моем возрасте? Все это сказки, глупые выдумки. Начиталась разной литературы, вот и дурю. Кроме прочего, надо иметь достоинство. Девичью честь никто пока не отменял. Потом никому ничего не докажешь. И папа прав. С его мнением надо считаться. Папу надо уважать и слушаться. Придет когда — нибудь мое время. Тогда родители помогут мне сделать правильный выбор.
«Кузнецкий мост и вечные французы…», «…злые языки страшнее пистолетов.», «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов…». Все это уже было, было. Грибоедовские строки возникали в моей голове сами по себе, как едкие комментарии к маминым словам. А мама зудела, зудела… Не понимала меня. Не хотела понять. Почему? Стояла на стороне отца. Хорошо. Пусть мне нельзя туда пойти. Пусть неприлично. Посочувствовать-то можно? Утешить? Она сама дружила с отцом с седьмого класса. Мне бабушка давно рассказывала. Отец после седьмого класса ушел из школы и устроился на работу, но мама не перестала с ним дружить. Это никогда не нравилось ни бабушке, ни дедушке. И отец им не нравился. Однако они не встревали. Не запрещали. Что же мама-то? Не помнит, какой была сама?
Я засыпала, оскорбленная не столько запретом отца, сколько позицией матери.
Утро оказалось еще невыносимей, чем вечер. Меня разбудил Никита, вернувшийся домой без нескольких минут в восемь. Нетрезвый. Шумный. Интересно оказалось наблюдать за пьяным братом. Он остановился против моей кровати. Стоял, пошатываясь.
Я села на кровати, зевая и кутаясь в одеяло. Мерзла от чего-то. Утро казалось серым, тоскливым. Жить было не интересно.
— Проводили? — спросила равнодушно, лишь бы не молчать. Тишина пугала больше всего остального.
— Тебе не все равно? — язык у Никиты ворочался с трудом, заплетался.
— А как Иван?
Думала, Никита не ответит. Выкажет мне свое отношение мимикой, жестами. Но он ответил.
— От счастья, что ты не пришла, напился в дым. Во всеуслышание пообещал Горячевой жениться на ней после армии.
Он махнул рукой. Повернулся и пошел неуверенными шагами к своей кровати. Кое-как постелил, с трудом разделся. Уснул, едва коснувшись головой подушки.
Наступила тишина. Страшная. Очень страшная тишина. Она давила на уши, вызывала спазмы в голове. Звуки, раздававшиеся на кухне, как бы не долетали до меня, разбиваясь о невидимую стену. Иван от меня отказался… Конечно, сама виновата… Но почему он не может меня понять? Почему он всегда рубит сплеча?
Родители поочередно заглянули к нам в комнату. Попрощались до вечера. Сделали замечание. Напомнили, что опоздаю в школу, если не соизволю поторопиться. Ушли. И опять эта давящая тишина. Голова была пустой. Шарик для пинг-понга, а не голова. И душа пустая. Все стало ненужным, безразличным. Идти некуда… Делать нечего и не для чего… Жизнь кончилась…
