Я стал здесь вежлив.
Очень вежлив.
Никогда не был, а здесь – стал. Воздух, что ли, так действует или смесь из ядов, текущих через прозрачные трубки капельниц в потемневшие вены?
Обрадованные уходом врача силуэты спустились пониже и снова затеяли свой безмолвный разговор. Тот, что в белом смущенно тер одной рукой нос, а второй тыкал куда-то в мою сторону. Черный, напротив, был скуп на движения и как-то расслаблен.
Из коридора накатила волна тяжелого капустно-хлебного запаха, предвестник завтрака. Не боль и страх, а реакция на запахи стала, как ни странно, одним из самых сложных испытаний за все время пребывания здесь. Жутко неприятно было ощущать любые ароматы пищи – от невинного колбасного духа до знакомого всем лежавшим в больницах капустного монстра, выдаваемого за полезный супчик. При этом дешевый спиртовой лосьон, которым каждое утро буквально обливался сосед справа, не вызывал вообще никаких ощущений.
Словно невидимая рука нажала кнопку на таком же невидимом пульте, и я стал слышать беседу непонятных персонажей над головой.
Да, да, именно так, с полуслова.
– …брось ты, Черный! Нормальный он мужик. Не повезло просто, так бы и до восьмидесяти прожил. Тут антилотерея, что я тебе объясняю-то?
– Угу. Но забрать его надо к нам. Грехов как блох на собаке. Не убедил ты меня!
Вот оно как: у них и голоса разные… Тот, что в сандалиях, слегка писклявил, как подросток, а черный говорил тяжелым медленным голосом. Как говорится, с металлом. Правильно, оно ему к униформе очень даже подходит.
– Нет, нет, уважаемый коллега! Ничего пока не решено, не надо торопиться с выводами. У меня большие надежды на его выздоровление.
– Пошел на фиг, Светлый, – уверенно и емко ответил Черный. – Какие надежды при четвертой стадии?
Леонид, мой сосед слева, доживавший, по общему мнению, последний месяц и положенный по немыслимому блату в отделение вместо хосписа, протяжно вздохнул и начал садиться в кровати, опустив одну ногу на пол. Хрен с ними, с силуэтами, надо помочь мужику встать. Я отвлекся от беседы над собой и тоже сел, протянув Леониду руку. Тот схватился за меня слабыми пальцами и все-таки сел, нащупывая ногами тапочки на полу.
– Спасибо, Андрюш… – Он смотрел куда-то сквозь меня, сквозь стены палаты, словно уже начал видеть понемногу ту сторону. – Сейчас, отдышусь… В сортир надо.
Я молча кивнул ему. А хорошая мысль: тоже, что ли пройтись? В палатах только умывальники, а туалеты, пропахшие хлоркой и запрещенным в больнице куревом, были в конце длинного коридора. Для здорового человека – четыре десятка шагов и поворот налево, к дверям. Для нас – целое путешествие, особенно с пластиковой бутылкой капельницы, поднятой вверх, чтобы кровь не шла в обратную сторону. Пока не начались процедуры, надо бы пройтись. Потом, впрочем, тоже придется идти. Не в человеческих силах выдержать три литра жидкости в вену залпом и не отлить.
– Пойдешь, Андрюш? – так и глядя сквозь меня, спросил Леонид.
– Пойду, – согласился я и, прищурившись, глянул вверх. Светлый смотрел на меня взглядом, который любят изображать иконописцы: скорбь и безнадежность. Довольно неприятно, когда на тебя так смотрят, неуютно.
Мы с Леонидом медленно пошли к выходу из палаты. Он шел впереди, тяжело переставляя почти не гнувшиеся в коленях ноги, как внезапно ожившая статуя. Я не обгонял, торопиться было особенно некуда.
– Андрейка… – негромко спросил Леонид. – Ты вот пацан молодой, ответь мне на один вопрос.
Молодой? Ну, сорок два против шестидесяти – да, наверное…
– У меня деньги лежат в сберкассе, – не дожидаясь моего ответа, продолжал сосед. – Я сейчас помру, там на похороны, то, это, короче, хватит. Я о другом. Хочу внучке подарок сделать на пятнадцать лет, чтобы на память… Ничего не понимаю, что им дарить сейчас, чтобы надолго?
Он остановился и, тяжело дыша, оперся плечом о стену.
– Компьютер какой-нибудь, а, Андрюш? Чего у них там сейчас, планшет?
– Не знаю, Леонид, может, лучше кольцо какое или перстень? Планшеты эти на год-два, потом устарели и в помойку. А украшения на всю жизнь.
– Да я в них не понимаю ничего, – задыхаясь, ответил он. – В компьютерах, правда, тоже…
