— Как же ты жила? — спросил я Валю.
— Жила, — сказала Валя. — Длинно рассказывать.
— У тебя есть дети?
— Двое. Оба женаты. Они тоже знают о тебе.
— И тоже не могут слышать моего имени?
— Нет, — сказала Валя. — Им было бы интересно с тобой познакомиться. — Она виновато улыбнулась. — Они ведь не представляют себе, что их мать могла любить кого-нибудь, кроме их отца.
— А если б увидели меня, то представили бы?
Она кивнула, не раздумывая.
— Ты же мое калечество, — сказала Валя.
Я сошелся с ней пьяный, на вечеринке, приехав к родителям в отпуск в Харьков. Замыканный ссорами с Катей, я старался заткнуть ту рану, из которой хлестала моя любовь. Мне казалось, что надо заткнуть ее на скорую руку, как попало. Тут же, под утро, я объявил своим товарищам, что женюсь на Вале. Тосик Зунин отвел меня в сторону и сказал извиняющимся голосом:
— По-моему, ты сволочь.
— От талмудиста слышу, — сказал я. — Она все знает.
Он поднялся на цыпочки, взял меня своими слабыми руками за плечи и придвинул к себе:
— Зачем ты это делаешь?
— Я хочу начать новую жизнь, Тосик. Имею я право?
— Оботрись, — сказал Тосик брезгливо. — У тебя вся морда в помаде.
Узнав, что я собираюсь жениться, моя мать пригласила Валю к обеду. Отец был в отъезде. Братья два года назад уехали в Ленинград. На обед было приготовлено самое вкусное блюдо — начиненные мукой и жиром коровьи кишки. Мы сидели за просторным столом втроем, мать подкладывала в Валину тарелку самые румяные куски.
— Слава богу, удачно получилось, — сказала мама. — На Благбазе они не всегда бывают. — Она посмотрела на меня. — А теперь ты принесешь из колонки ведро воды, а мы вдвоем немножко поговорим.
Задержавшись в кухне, я услышал, как она ласково обратилась к моей невесте:
— Послушайте меня, Валечка, не надо выходить за него замуж. Я знаю своего сына — он вас бросит.
— Разве он плохой? — спросила Валя.
— Он очень хороший, — сказала мама. — Но с ним целая трагедия. Мне неловко выдавать его тайну…
— Я знаю, — сказала Валя. — Это все уже в прошлом.
— Он сам вам так говорил?
— Нет, он не говорил, но я чувствую…
— А где твоя мама? — спросила меня Валя на ростовском бульваре.
— Умерла.
В Ленинграде я поселился в Саперном переулке, в квартире отставного журналиста из санкт-петербургских «Биржевых ведомостей».
Сдавая мне темную комнату прислуги рядом с кухней, он прежде всего пригласил меня в уборную и показал, как надо спускать воду в унитаз.
— Прошу вас повторить при мне, — сказал хозяин.
Его усатая жена предупредила меня, что я не должен пользоваться парадным ходом и ванной.
— Это не значит, — сказала она, — что вам не следует ходить в баню.
В квартире было тихо, как в погребе. Из хозяйских комнат не доносилось ни звука. Обутые в войлочные туфли, супруги бесшумно бродили по квартире, неотвратимо появляясь за моей спиной.
Я зажигал свет в кухне — они его гасили.
Я открывал кран над раковиной — они его закрывали.
Я разжигал примус — они его укрощали.
Перед сном до меня доносился скрежет запоров, звяканье цепей и разноголосое щелканье замков. На ночь хозяева закрывались внутри квартиры и от меня. Мне казалось, им не скучно в этом лютом одиночестве: подозрительность и недоверие к людям отнимают у человека много времени и сил. Конвоируемый этими чувствами, он занят круглые сутки. Доверчивому человеку хуже: одиночество непереносимо для него.
В первые три месяца я не видел Ленинграда.
Разложив в пустых папиросных коробках деньги, привезенные из дому, я судорожно готовился к экзаменам в институт. Всю свою жалкую наличность я разменял в магазинах на девяносто равных порций — по рублю в день. Аккуратно сложенные, они соблазняли меня донельзя. И чтобы выстоять, я ограничил свои прогулки тоскливыми маршрутами: скучная, как труба, Бассейная улица, обрубки переулков рядом с моим Саперным, безликая Знаменская — вот все, что я себе позволял.
Документы были поданы во 2-й медицинский.
На этот раз мое постыдное социальное происхождение не сыграло роковой для меня роли. Я срезался на первом же экзамене по литературе. «Железный поток» Серафимовича — тема, доставшаяся мне по билету, сгубила меня. Я написал, что это скучный, плохой роман, в котором нет ни одного запоминающегося героя. Расцарапанный собственным свободомыслием, я наивно трепал своими молочными зубами произведение, считавшееся в те годы классическим. Тройка, поставленная за это сочинение, не позволила мне набрать проходной балл, установленный для моей категории.
