Блэйк в последний раз взглянул на Альберта. Он вновь отвлекся от своего друга и бережно провел пальцами по клавишам своего инструмента. На этот раз Тайлер все же улыбнулся, слабо, но улыбнулся. После этого он достал из футляра на свет новенькую скрипку. Впервые он взял ее в руки, чтобы сыграть и был, как всегда восхищен ее плавными изгибами, ее идеальной формой и даже цветом. Это была черная скрипка. Такая темная и завораживающая. Один лишь этот инструмент был произведением искусства, алмазом, для которого музыка должна была стать огранкой, превратив его в настоящий бриллиант! Тайлер даже почувствовал какую-то вину, подумал, что грех играть на такой скрипке в каком-то ресторане для тех, кто этого не оценит. Ведь только лишь любоваться этой скрипкой можно было целую вечность.
– С-спасибо, – не удержавшись, вдруг поблагодарил Альберта Блэйк.
– Какой раз ты это говоришь? Девятый? – ухмыльнулся пианист. – Ладно, давай лучше начнем играть. Не будем пугать гостей своей болтовней. Они пришли сюда слушать не наши разговоры.
Слушать! Как же смешно это прозвучало. Но Тайлер все же послушался своего товарища и открыл ноты на нужной странице. Он кивнул Альберту, что уже сидел за фортепиано, и, поставив скрипку под подбородок, чуть приподнял смычок. Улам тоже кивнул в знак того, что можно начинать и начал наигрывать мелодию, после чего его подхватил и Тайлер.
Звук у этой скрипки был просто волшебным. Настолько прекрасная была та музыка, что хотелось на время забыть даже о том, как же во время игры ее начинает уставать и болеть рука, которой смычком музыкант нажимал на четыре тонкие струны скрипки. Но переставать играть тоже было нельзя, если хочешь насладится этой музыкой. И лишь истинный гений музыки мог не чувствовать этой усталости. Лишь истинный гений не только мог виртуозно играть музыку, он мог наслаждаться ею. Ведь порой мелодия могла сказать больше, чем слова. Человек, который слышит музыку знает, играя, что это не он, это музыка играет на струнах его души. И порой эти струны натягивались так сильно, словно тетива лука, но именно эта боль в груди, эта щемящая боль и вызывала ту эйфорию, когда струну отпускали.
Для Тайлера музыка значила слишком много, и он никогда бы не променял ее ни на что. Он готов был бы зарабатывать гроши, играя на улице, но ему было главное самому слышать музыку, подыгрывать ей на струнах души, как авантюристы, которые порой играют на струнках судьбы и смерти ради прилива адреналина в кровь. И этим адреналином была именно та вибрация, создаваемая струной, когда ее отпускали. Это был своеобразный наркотик, от которого было невозможно отказаться, вгонявший в слепой экстаз и заставляющий уйти в себя до степени самых невероятных иллюзий и снов.
Это был обычный день в городе G.
Обычный и серый, как и сам город.
«Запись двадцать первая. Дневник пятый.
Карли пошла в школу. Я волновался, что это повлечет за собой проблемы. Сам я никогда не учился в школе и не знаю, что это такое. Карли стала видеть других детей, заводить друзей. Общение с людьми дает ей четко понять, что я не такой как все. Я боюсь. Боюсь, что она разлюбит меня. Я боюсь показаться ей ненормальным, сумасшедшим, больным.
Но она пока любит меня. А я – ее. Я готов отдать за нее жизнь, только если она попросит. Ах, если бы она знала, как я люблю ее!
Иногда ее учительница провожает ее домой, это помогает мне не отвлекаться от моей новой композиции. И вновь я никак не мог придумать для нее название. Это было уже четырнадцатое мое собственное сочинение, но окромя номера я никак не могу придумать название к нему.
Однако я надеюсь, что получу за него чуть больше, чем за номер 12. Я готовлюсь к этому концерту и Карли меня вдохновляет как ничто другое.»
Тайлер вернулся из «Белого Лебедя» на два часа раньше обычного. Директор ресторана был недоволен, но Альберт смог уладить ситуацию, уверив его, что концерт для его напарника очень важен. И тем не менее, Блэйк был внутренне очень рад, что ему удалось поскорее вырваться из этого ресторана и спастись от этих неприятных взглядов тех господ, что там проводили свое время. Они ему не нравились. Не нравились до такой степени что он мог бы поклясться даже в том, что ненавидит их.
