– Представь себе, – сказала она, – если бы в небесах было что-нибудь такое, что могло бы тебе навредить, возможно даже – убить тебя. Какой-нибудь громадный орел или что-нибудь. Представь себе, что если бы ты вышел наружу днем, этот орел бы тебя сцапал. Так вот, – продолжала она. – С нами все точно так же. Только это не птица. А яркий, прекрасный, опасный дневной свет. Я его уже сто лет не видела.
Это способ говорить о вожделении, не упоминая вожделения, сказал он им.
Это способ говорить о сексе, о страхе секса, о смерти, о страхе смерти – а о чем еще можно говорить?
– Знаешь, что самое грустное? – спросила она. – Самое грустное: мы – это вы.
Я ничего не ответил.
– В ваших фантазиях, – сказала она, – мой народ – такие же, как вы. Только лучше. Мы не умираем, не старимся, не страдаем от боли, холода или жажды. Мы лучше одеваемся. Мы владеем мудростью веков. А если мы жаждем крови – ну что ж, это ничем не хуже вашей тяги к пище, любви или солнечному свету; а кроме того для нас это повод выйти из дома. Из склепа. Из гроба. Из чего угодно. Вот ваша фантазия.
– А на самом деле? – спросил я.
– Мы – это вы и есть, – ответила она. – Мы – это вы, со всеми вашими продрочками и всем, что делает вас людьми. Вашими страхами, одиночеством, смятением… лучше ничего не становится. Но мы холоднее вас. Мертвее. Я скучаю по свету солнца, по еде, по тому, чтобы кого-нибудь коснуться, заботиться о ком-то. Я помню жизнь, помню, как встречалась с людьми как с людьми, а не как с источником пищи или объектом контроля. И я помню, каково это – что-то чувствовать, все равно, что: счастье, грусть, что угодно… – Тут она замолчала.
– Ты плачешь? – спросил я.
– Мы не плачем, – был ответ.
Я же говорил, что врать она мастерица.
