Первым делом бросались в глаза татуировки на бицепсах, и они либо пугали до смерти и заставляли держаться подальше, либо завораживали и манили подойти — если осмелишься. Майк ходил в безрукавке, выставляя руки напоказ. На закруглении правого плеча красовался всплывающий из океана Моби Дик, а на левом — веснушчатая физиономия улыбающегося мальчишки. Майк говорил, что это его старший брат Уэйн, погибший на лесопилке восемнадцать лет назад. И первый его товарищ по группе. Играл на убогом «Фендер телекастере», говорил Майк. Голубой огонь, как резной алмаз, — «телекастер», не брат. И он, «телекастер», тоже был тут изображен, изогнутый, как разозленный галстук-бабочка.
Кочевник всегда считал, что человек носит в себе свой мир. То, что он испытал, перевидал или перечувствовал, все свои радости и скорби, все, что не может в точности повторить никто другой, и поэтому мир у каждого свой. В случае Майка различные татуировщики — не меньше полудюжины и с контрастно различающимися стилями — изобразили его мир у него на руках. От плеча до кисти сверкали разноцветные чернила ярких тонов: лица мужчин и женщин, переведенные с фотографий, крутые или раздолбанные машины, «пикапы пикаперов», как называл их сам Майк, даты, которые что-то для него значили, где бутылка виски, где дымящийся косяк, тюремная решетка, длинная сельская дорога, плюющий огнем череп, топоры бас-гитар, которые он любил, или терял, или закладывал, белый пес, черный пес, дьявол, ангел, лицо его маленькой Сары, названия групп, которые ему хотелось запомнить («The Five», конечно же, входила), изречения вроде «Доверие надо заслужить» и «Живи, пока жив» — и все, что происходило от прошлого к настоящему, от плеч до кистей. Все это, разумеется, на фоне фантасмагорической темно-синей звездной бездны, где среди картин блуждали огненно-красные и ярко-желтые кометы. Кочевник подумал (как наверняка уже думал и Майк), что кончается свободное место.
Моби Дик? Первая прочитанная Майком книга, которая ему понравилась. Он даже украл ее в публичной библиотеке Богалусы, когда библиотекарь ему сказал, что ему еще рано такое читать. И он очень болел за белого кита и хотел, чтобы тот снова жил.
— Верно, — сказал Терри, когда решил, что можно уже говорить. Обращался он прямо к Майку. — Именно репозиционирую.
— А чего бы нам не остановиться и не репозиционировать твою задницу на обочину прямо сейчас? — спросила Берк в совершенно очаровательной манере.
— Потому что, — ответил он с большим достоинством, — я в игре, как вот Джордж. На это турне. Я буду делать то, что делал всегда. И никто не скажет, что я стал работать спустя рукава, не сомневайся.
— Не могу поверить. Не могу поверить, — повторяла Ариэль, и Кочевник подумал, что никогда не слышал у нее такой страдальческой интонации. — Когда ты уйдешь, Терри, кончится все. Никто тебя заменить не сможет, кто бы он ни был.
— Ну, не знаю, — начал Джордж. — Есть же…
— Мне кажется, тебе лучше бы заткнуться, — перебил Кочевник, и Джордж замолчал.
— Вот объясни ты ему, блин, — попросила Берк.
— И ты свой вулкан с лавой заткни тряпкой! — огрызнулся Кочевник.
— Ура-ура, радость-радость! — засмеялся Майк смехом могильщика. — Живем мгновением, братья!
Кочевник приложил пальцы к вискам и сполз по сиденью вниз. Кондиционер тарахтел как бешеный, но работал ли? Кочевник приложил руку к отверстию трубы — слабое дуновение прохладного воздуха, но не холодного. Да готовил ли Джордж вообще «Жестянку» к дороге на прошлой неделе, как должен был? Вот этот низкий скрежещущий шум — как если взять аккорд ми минор на дешевой сингапурской гитаре, — вроде бы набирает громкости и всех с ума сведет, пока машина доберется до Уэйко. Уже эта собака Джордж начал халтурить, а ведь только-только выехали.
— Так что, — спросил Терри дрогнувшим голосом, — все сейчас меня ненавидят?
Да, то еще турне намечается.
Последнее в таком составе. Может быть, последнее турне с кем-либо из них вместе, потому что как только начинает распадаться группа, император оказывается голым в ноль минут.
Штука в том, что император — это он. Он никогда не просил этой чести, не хотел ее. Но так получилось.
