Когда он вошел, управляющий говорил по телефону. Речь шла о том, чтобы провести еще одно, более тщательное обследование всего туннеля Дорчестер — Кембридж под рекой Чарльз. Когда разговор был наконец окончен, Уайт с раздражением бросил трубку на рычаг и уставился в Тьюпело свирепым взглядом. Математик первым нарушил молчание.
— Мне кажется, во всем виновата новая линия, — сказал он.
Уайт вцепился руками в край стола, тщательно пытаясь найти в своем лексиконе слова, которые наименее обидели бы ученого.
— Доктор Тьюпело, — сказал он наконец. — Я всю ночь ломал голову над этой вашей теорией и, при знаться, так ни черта в ней и не понял. При чем здесь еще линия Бойлстон?
— Помните, что я говорил вам вчера о свойствах связности сети? — спокойно спросил Тьюпело. — Помните лист Мёбиуса, который мы с вами сделали, — односторонняя поверхность с одним берегом? Помните это? — Он достал из кармана небольшую стеклянную бутылку Клейна и положил ее на стол.
Уайт тяжело откинулся на спинку кресла и тупо уставился на математика. По лицу его, быстро сменяя друг друга, промелькнули гнев, растерянность, отчаяние и полная покорность судьбе. А Тьюпело продолжал:
— Мистер Уайт, ваша система метро представляет собой сеть огромной топологической сложности. Она была крайне сложной еще до введения в строй линии Бойлстон. Система необычайно высокой связности. Новая линия сделала систему поистине уникальной. Я и сам еще толком не все понимаю, но, по-моему, дело вот в чем: линия Бойлстон сделала связность настолько высокой, что я не представляю, как ее вычислить. Мне кажется, связность стала бесконечной.
Управляющий слышал все это, словно во сне. Глаза его были прикованы к бутылке Клейна.
— Лист Мёбиуса, — продолжал Тьюпело, — обладает необычайными свойствами, потому что он имеет лишь одну сторону. Бутылка Клейна топологически более сложна, потому что она еще и замкнута. Топологи знают поверхности куда более сложные, по сравнению с которыми и лист Мёбиуса, и бутылка Клейна — просто детские игрушки. Сеть бесконечной связности топологически может быть чертовски сложной. Вы представляете, какие у нее могут быть свойства?
И после долгой паузы Тьюпело добавил:
— Я тоже не представляю. По правде говоря, ваша система метро с пригородным кольцом Бойлстон выше моего понимания. Я могу только предполагать.
Уайт наконец оторвал взгляд от стола: он почувствовал неудержимый приступ гнева.
— И после этого вы еще называете себя математиком, профессор Тьюпело? — возмущенно воскликнул он.
Тьюпело едва удержался от того, чтобы не расхохотаться. Он вдруг особенно остро почувствовал всю нелепость и комизм ситуации. Но постарался скрыть улыбку.
— Я не тополог. Право же, мистер Уайт, в этом вопросе я такой же новичок, как и вы. Математика — это обширная область. Я лично занимаюсь алгеброй.
Искренность, с которой математик сделал это признание, несколько умилостивила Уайта.
— Ну тогда, — начал он, — раз вы в этом не разбираетесь, нам, пожалуй, следует пригласить специалиста-тополога. Есть такие в Бостоне?
— И да, и нет, — ответил Тьюпело. — Лучший в мире специалист работает в Технологическом институте.
Рука Уайта потянулась к телефону.
— Его имя? — спросил он. — Мы сейчас же свяжем вас с ним.
— Зовут его Меррит Тэрнболл. Связаться с ним невозможно. Я пытаюсь уже три дня.
— Его лет в городе? — спросил Уайт. — Мы немедленно его разыщем.
— Я не знаю, где он. Профессор Тэрнболл холост, живет в клубе «Брэттл». Он не появлялся там с утра четвертого марта.
На этот раз Уайт оказался куда понятливей.
— Он был в этом поезде? — спросил он сдавленным голосом.
— Не знаю, — ответил математик. — А что думаете вы?
Воцарилось долгое молчание. Уайт недоуменно смотрел то на математика, то на маленькую стеклянную бутылочку на столе.
— Ни черта не понимаю! — наконец воскликнул он. — Мы обшарили всю систему. Поезд никуда не мог исчезнуть.
— Он не исчез. Он все еще на линии, — ответил Тьюпело.
— Где же он тогда?
Тьюпело пожал плечами.
— Для него не существует реального «где». Система не реализуется в трехмерном пространстве. Она двумерна, если не хуже.
