Ее прислала Блейку администрация - он искал секретаршу. Она была стройная, застенчивая, но, пожалуй, слишком угрюмая для своих лет - ей было чуть больше двадцати. В простеньком платье, худощавая, в перекрученных чулках, но с таким мягким голосом, что Блейк решил ее попробовать. Она проработала всего несколько дней, когда призналась ему, что до этого восемь месяцев пролежала в больнице и потом ей очень трудно было найти работу, вот почему она страшно ему благодарна. Волосы и глаза у нее были темные, и всегда после ее ухода у Блейка оставалось приятное воспоминание о чем-то в темных тонах. Со временем он понял, что она очень впечатлительна и потому одинока. Однажды, когда она заговорила с ним о том, как она представляет себе его жизнь - множество друзей, деньги, большая любящая семья, - он подумал: вот оно - чувство ущербности. Чужая жизнь кажется ей намного прекрасней, чем она есть на самом деле. Как-то раз она положила ему на стол розу. Блейк выбросил цветок в корзину. "Я не люблю роз", - сказал он ей.
Она оказалась знающей, аккуратной и прекрасно печатала; единственное, что Блейку в ней не нравилось, - ее почерк. Корявый этот почерк никак не вязался с ее внешностью. Скорее она бы должна писать кругло, с наклоном влево, и действительно, следы такого почерка попадались, перемежаясь с неуклюжими печатными буквами. Почерк ее наводил на мысль, что она жертва какого-то внутреннего - эмоционального - конфликта и конфликт этот рвет связь между буквами. Недели через три, не больше, они заработались однажды допоздна, ион предложил ей зайти куда-нибудь посидеть. "Если вам хочется выпить, у меня дома есть виски", - сказала она.
Ее комната напоминала чулан. В углу были свалены коробки из-под платьев и шляп; и хотя комната, казалось, едва вмещала кровать, комод с зеркалом и стул, на который он уселся, у стены еще стояло раскрытое пианино с сонатами Бетховена на пюпитре. Она дала ему рюмку виски и сказала, что пойдет наденет что-нибудь посвободней. Блейк охотно поддержал ее, ведь, собственно, ради этого он и пришел. Если он в чем и сомневался, то только в практической стороне дела. Но неуверенность этой женщины в себе и чувство ущербности ограждали его от всяких неприятных последствий. Среди множества женщин, которых он знал, большинство лишены были чувства собственного достоинства, именно за это Блейк и выбирал их.
Через час или немногим позже, когда Блейк стал одеваться, она расплакалась. Но Блейк чувствовал себя удовлетворенным и слишком сонным, чтобы придавать значение ее слезам. Одеваясь, он заметил на комоде записку, оставленную уборщице. Свет проникал лишь из ванной - дверь была приоткрыта, - и, разглядывая в этой полутьме записку, он снова подумал, как не вяжутся с ней эти ужасные каракули, словно их писала другая, грубая и вульгарная женщина. На следующий день он сделал то, что считал единственно разумным. Когда она ушла обедать, он позвонил в администрацию и попросил ее уволить. А потом сразу уехал домой. Через несколько дней она пришла в контору поговорить с ним. Он велел ее не пускать. С тех пор он ее больше не видел, до сегодняшнего вечера.
Блейк допил второй коктейль, взглянул на часы и понял, что опоздал на экспресс. Ну что ж, поедет электричкой пять сорок восемь. Он вышел из бара; еще не стемнело, но по-прежнему шел дождь. Блейк пристально огляделся по сторонам: бедняга, кажется, ушла. По дороге к вокзалу он раз или два обернулся - опасность вроде миновала. Но ему все еще было не по себе, он понял это по тому, что оставил в баре кофейное кольцо, хотя был не из тех, кто забывает свои вещи. Эта оплошность неприятно его задела.
Блейк купил газету. Электричка была полупуста, и он, сняв плащ, занял место со стороны реки. Худой и темноволосый, Блейк был во всех отношениях человеком невзрачным, и лишь по серым глазам и бледности можно было догадаться о его дурных наклонностях. Одевался он - подобно многим из нас - так, будто подчинялся закону, регулирующему расходы населения. Плащ на нем был светло-серый, цвета шампиньона. Шляпа темно-коричневая, костюм тоже. Кроме нескольких ярких ниток в галстуке, вся прочая одежда была нарочито бесцветна, словно выполняла роль защитной окраски.
