Твердохлёбы гостили у нас уже, наверное, с неделю. Тётя Валя умудрилась заболеть: она отравилась тем, что попробовала сырой фарш, достаточно ли он посолен. И зачем я, Таня, так сделала, никогда раньше я не пробовала фарш; да чёрт бы с ним, пусть бы он был недосолен, сетовала она мне потом в сердцах. И правда. Моё неожиданное появление почему-то словно подливает масла в огонь; весь вечер разговор не мирный, а какой-то беспокойный. Я рассказываю тёте Вале о своей жизни, например, так: «Вернулась в общагу…» Я не могу по-другому сказать, я даже не замечаю, как я говорю, но её буквально передёргивает: «И маме тоже так говоришь?! И Любе?! А может быть им неприятно будет такое от тебя слышать!» Я с размаху не могу понять, кто такая Люба… И маме, и папе, конечно, тоже так говорю, отвечаю я про себя; мама меня внимательно слушает и никогда не исправляет, не перебивает, никогда не делает мне замечаний; уж тем более так сердито.
Утром они решают уехать. Так же неожиданно, как приехали; нагостились. Мы все идём провожать их на трёхчасовой автобус.
Какое солнце сияет! Как снег скрипит! Какой приятный лёгкий морозец! Папа приходит на автобусную остановку прямо с работы, он торопливо снимает перчатки, закуривает, жмёт руку Семёну Романовичу и говорит ему тихонько, но я слышу: «Спишем! Спишем!» Это он так завуалированно извиняется. Дождавшись отъезда автобуса, папа быстро идёт не домой, а снова на ферму. Мы с мамой провожаем его задумчивыми взглядами. Со спины кажется, что он молод – плечи расправлены, шагает энергично, по-солдатски; на самом деле, я знаю, что папа чувствует себя как бы хозяином всей этой деревни, а забой – это не что иное, как уборка урожая, как любят писать в стенгазетах и всевозможных агитлистках. И до конца забоя ещё очень далеко, работы много, расслабляться рано.
Мы с мамой какие-то усталые и опустошённые медленно идём в библиотеку, но на крыльце клуба у самых дверей мама неожиданно решает, что вдвоём там делать совершенно нечего, я и одна замечательно справлюсь. Время «на работе» идёт медленно, тягуче. Я почему-то не могу найти себе книжечку хорошую почитать, а всё, что написано в журналах и уж тем более в газетах, мне абсолютно неинтересно. Читателей нет. Наконец приходит Женя Прасолов и, глядя на меня, говорит:
– Градислава Павловна. Здравствуйте. Можно журналы почитать.
– Можно! Проходи Женя! – отвечаю я.
Почему Женя так говорит? Да он привык, быстро выдаёт готовую формулу, не ожидал меня увидеть. Он снимает шапку и варежки, кладёт их на стул, расстёгивает пальто, из-под тяжеленной подшивки «Правды» (при этом у меня слегка отваливается челюсть!) Женя аккуратно вытаскивает подшивку журнала «Вокруг света», убирает закладку и жадно погружается в чтение. После его прихода мне почему-то делается ещё скучнее, ещё тоскливей.
От нечего делать я вспоминаю Жениного старшего брата Сергея Афанасьевича, как он у нас уроки рисования вёл. Это было в пятом классе, я один урок ярко-ярко запомнила, но, конечно, не один урок был. Сначала учитель поставил на учительский стол табуретку, а на неё – графин; велел всем этот графин рисовать. У меня получилось красиво, но немного несимметрично. Улыбнулся, чуть подправил, четвёрку поставил с маленьким минусом; все окружили учительский стол и внимательно ревниво смотрели: не поставил бы мне учитель «пять».
Тема следующего урока была – создание эскиза обложки к роману Пушкина «Дубровский». Я никак не ожидала, что смогу нарисовать обложку к роману, растерялась, и совсем ничего не рисую. Я помню, что я сидела одна на самой первой парте, на третьем, у стены, ряду; развернулась и смотрю внимательно: кто что делает. Конечно, Сергей Шипулин хорошо рисует, он какие-то тонкие линии карандашом проводит не спеша и стирает, откинулся на спинку стула, рассматривает свой рисунок; учитель лишь кивнул ему, тот и доволен. Можно себе представить, как здорово получается у Сашки Ливенцова; вот бы посмотреть! Ему ничего не стоит нарисовать женскую фигурку в белом платье, а я бы тоже хотела Машу нарисовать, но так красиво у меня не получится. Он весь ушёл в это рисование, кажется, даже песенку тихонько напевает… Марина, сестра Сергея Афанасьевича, наклонилась низко над партой и рисует очень старательно тоже.
