Ну разве кому-нибудь может судьба подарить такую блаженную смерть, такие похороны, такое бессмертие?
Кто же ещё способен сохранить первозданную чистоту искусства, ПРЕДСТАВЛЕНИЯ (да, именно так!), представления подлинных страстей, подлинных переживаний, истинных (уж точно не наигранных!) чувств как не мы — артисты Белого клуба!
И не каждый по отдельности, а именно мы — все, в целом, в едином вечном, бессмертном организме Артиста, каждые два месяца отсекающего, прижигающего, убивающего отдельные члены многострадального своего тела на сцене Белого клуба, каждые два месяца умирающего в муках, и каждый раз воскресающего, потому что…
— Тихо! — завизжал секретарь.
Это он мне. Я, признаться, увлёкся и начал (непроизвольно, конечно) размахивать руками.
— Изжарить бы тебя, Хорёк, — со сладкой улыбкой прошептал Повар.
И подмигнул мне.
А один из охранников (из тех двоих, новеньких) заехал мне дубинкой по плечу. Хорошо, что по правому. Левое у меня и так болит (кажется, я его отлежал прошлой ночью… или с сердцем что-то не так?).
А напрасно он меня ударил. Ведь меня охватила такая гордость за свой труд, за дарованную мне судьбой возможность подарить людям счастье, веселье, беззаботный и лёгкий смех, чистую, невинную, истинно детскую радость, что забылся я, охваченный восторгом, и начал махать руками, будто донкихотова мельница крыльями, и едва не задел одного почтенного скульптора, что сидел справа от меня.
— Господи, — вздохнул господин директор, — ну и материал доставили на нынешний сезон! Ну и идиотов припадочных навербовали! То блюют, то с задницей голой прыгают, то пропеллер у меня перед носом крутят.
— Искусство, господин директор, начинается с преодоления предрассудков… — начал было секретарь, но директор тут же прервал его.
— Знаю я, с чего начинается искусство! — заявил он и поднял сжатый кулак. — С насилия! С насилия над собственным телом! Даром мне правление клуба жалование платит?! С насилия!
— Правильно я говорю, сударыня? — обратился он к Веронике.
— Вы-то, господин директор, правильные речи говорите, — жеманным голосом отозвалась Вероника. — Но речи ваши до ушей охранников почему-то не доходят…
«Сука!» — в ужасе прошептал кто-то из охранников, сообразив (экие мозговитые среди них иногда попадаются), что сейчас случится донос.
И он случился.
— Меня вот, к примеру, уже второй день никто не насилует, — заявила Вероника. — А мне скоро выступать! Я же так форму могу потерять! Настрой творческий уходит! И номер со мной никто не репетирует, идеи мои никто не обсуждает… Вообще внимания не обращают! Будто я пустое место тут!
Секретарь похлопал глазами. Потом очнулся — вытащил из внутреннего кармана пиджака блокнот, сорвал зубами колпачок ручки — и давай строчить! Только листочки зашелестели…
А директор подумал немного, лоб поморщив, и сказал внушительно:
— Ваши претензии, сударыня, мне понятны. И, коли они справедливы и обоснованы (а секретарь мой на этот счёт непременно распорядится и служебное расследование по всей форме организует), так будут ваши просьбы удовлетворены, и не позднее сегодняшнего вечера. И сцену вам для репетиций предоставим вне всякой очереди, уж поверьте. Мы к дамам, в клубе нашем, завсегда с огромным уважением. Пиететом, я бы сказал! Вот так…
— Спасибо вам, господин директор!
Тут Вероника встала и книксен сделал. Села — и снова завела:
— Спасибо большое! Добрый вы человек! Джентльмена — его ж сразу видно. Не какой-нибудь там, а порядочный… Так я говорю? Сразу видно!
И, всплёскивая руками, благодарила до тех пор, пока её охранник слегка за волосы не оттаскал. Тогда успокоилась.
А директор речь свою продолжил.
— Друзья мои…
Откашлялся. А Вероника всхлипнула и волосы свои встрёпанные в пучок скручивать стала (вообще-то короткие они у неё, стриженные… брюнетка, вроде, когда-то была, да потом столько раз красилась — цвет теперь у волос, как у той швабры, которой цех малярный после пересменки вымыли). Скрутила — и проволочкой скрученной зашпилила.
— …Вы — наша надежда. Ваши выступления — лучшее, что происходит в жизни посетителей нашего клуба, это единственная радость, которая у них есть. Знаете ли вы, как велика любовь зрителей к вам, артистам? Знаете ли вы, можете ли вы представить, как они сопереживают вам, как близко к сердцу принимают… Что они принимают? Что? Господи, каждый раз одно и то же! В общем… И когда, под гром аплодисментов, изуродованное тело артиста уносят со сцены…
